Денис Луженский - Тени Шаттенбурга

По толпе пробежал ропот – некоторые даже заозирались, с подозрением поглядывая на соседей, с которыми стояли плечом к плечу. А голос отца Иоахима – зычный, исполненный силы – разносился над площадью:

– Истинно говорю вам: пришел час полночный и сгущается мрак! И каждая чистая душа – словно огонек свечи в бесконечной тьме! На кого уповать теперь, на кого надеяться, к кому протянуть руку, ожидая помощи?! Кто избавит честных от ужаса, кто оградит праведных неуязвимым щитом, кто проведет огненную черту между нами и мраком?! К кому обращаем мы свой взор, к кому возносим мольбы, к чьим стопам припадаем?!

И мгновением раньше, чем из толпы прозвучал первый ответ, отец Иоахим воздел руки к голубым небесам:

– К Нему! На Него надеемся, на Него уповаем! Так попросим же, чтобы укрепил Он наши сердца, чтобы простер над городом сим длань Свою, защитив нас от скверны!

– Слава Спасителю! – вскрикнул кто-то в толпе, и от одной стороны площади к другой прокатилось восторженное: «Слава! Слава!»

– Дозвольте мне стать орудием в руках его, дозвольте огнем выжечь скверну – и в души праведные придет покой! Верите ли вы мне, братья и сестры?!

– Верим… – прокатилось по площади – сначала нестройно, а потом все больше набирая силу: – Верим! Мы верим!

– Но слуги диаволовы по-прежнему среди нас, – проревел отец Иоахим, – и творят они зло каждодневно! И силу их умножают те, кто творит грех, пусть даже самый малый! Покайтесь же, братья и сестры, и спасены будете – ибо сказал Спаситель, что на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии!

– Покайтесь! – волной прокатилось по площади. – Покайтесь, братья!

– Истинно говорю вам: покайтесь и спасение обретете! Вознесем же хвалу нашему Отцу Небесному и соберем все силы наши для противостояния злу! Аминь! – выдохнул отец Иоахим, простирая руки к толпе.

И толпа громыхнула в один голос:

– Аминь!

В лучах полуденного солнца ослепительно сиял вознесенный над собором крест.

Очиненное перо с тонким скрипом скользило по листу плотной бумаги, оставляя цепочку каллиграфически совершенных букв: послушник Кристиан заканчивал ежедневный отчет, который писал по указанию отца Иоахима.

Неудобно писать, примостившись за узеньким, едва ли в локоть шириной, столиком, но строчки ложились ровно, словно проведенные по линейке, заглавные буквы украшены виньетками, над словами аккуратные значки – символы выносных гласных. За такую каллиграфию послушник может рассчитывать на поощрение у самого взыскательного наставника, что, конечно же, не может не радовать. Вот только писать приходится далеко не о радостных событиях.

Кристиан поежился. Случившееся на площади не шло у него из головы. Нет, ну надо же – ведьма! Конечно, он знал, что в Шаттенбурге можно ожидать всякого: ведь местные жители воззвали к помощи церкви не просто так. Но одно дело знать, что где-то творится малефиций, а совсем другое – самому придерживать плечи бьющейся в судорогах прислужницы темных сил. Едва вернувшись в трактир, юноша попросил нагретой воды и щелока и долго отмывал руки, а потом читал из Псалтыри. Он даже хотел обратиться к отцу Иоахиму, чтобы тот укрепил его дух и дал добрый совет, но инквизитор сейчас на званом ужине. Пригласили туда, конечно же, не всех – только отца Иоахима и барона фон Ройца. Микаэль и этот, как его… Николас – тоже там, а остальные – тут, в трактире. Вон из-за стены – то хохот, то ругань: господа дружинники в кости дуются. Все там сейчас, даже баронский оруженосец Карл и рыцарь Гейнц, с которыми (а еще с Микаэлем) послушник делит тесную, как пенал для перьев, комнатушку.

Все, Кристиан, соберись! Надо отчет побыстрее закончить, а то скоро уж, наверное, отец Иоахим вернется. При мысли о званом ужине в желудке начало бурчать – трапеза у юноши была скудной: немного овсянки да краюшка ячменного хлеба. Просто кусок не лез в горло… Однако ж странно: кусок не лезет, а в брюхе бурчит.

Главное, кляксу не посадить – бумага же, не пергамент, чернил пролитых не соскребешь. Переписывай потом весь лист. Но о том ли он думает?! На площади, прямо перед проповедью, ведьма объявилась; в лесах близ города какое-то чудовище напало на детей, а у него все мысли про кляксу!

Бррр! Не то чтобы холодно – но как-то знобко. И вовсе не от того, что из окна поддувает. Страшно тебе, Кристиан? Ну еще бы не страшно. Это только дети малые, несмышленые любят воображать себя сражающимися с нечистью. А как нос к носу столкнешься…

Огонек светильника горит ровно, чуть слышно потрескивая. Нет, положительно бургомистр местный – человек предупредительный и разумный, и с гостями оказался чрезвычайно обходителен: по его распоряжению во все комнаты, где приезжие разместились, не сальные свечки какие-нибудь залежалые поставили, а светильники с чистым маслом. Они и светят ярче, и запах у масла приятный. Правда, и тени от яркого света получаются резкими, выпуклыми… страшными. Шевельнешься – мечутся по стенам, словно живые.

Кристиан вздохнул. Сидит тут один, как дурак. Может, к остальным пойти, как отчет допишет? Не играть, конечно, а просто так: хоть рядом с людьми…

« Записано послушником Кристианом Дрейером в городе Шаттенбурге, в год от Рождества Господа нашего Иисуса Христа одна тысяча четыреста…, месяца…, дня… ».

Скрипнула, провернувшись на массивных кованых петлях, дверь: открылась, закрылась. Вошел Микаэль: стащил перевязь с мечом, поставил клинок близ своего топчана, положил рядом небольшой мешок из плотной ткани, сбросил тяжелую, но не стесняющую движений куртку, в некоторых местах усиленную кольчужными вставками, и опустился на набитый соломой матрас. И все это – словно бы одним длинным, без резких переходов, движением. Да еще успел заглянуть через плечо Кристиану в его отчет.

– Хорошо у тебя письмо выходит. Чисто, гладко. Только в седьмой строке выносную «a» смазал. А так – здорово.

Святые угодники! Телохранитель, смыслящий в каллиграфии?! Да где такое видано?! А значок-то и в самом деле смазан. Ну и глаз у него!

– Ну ты не обижайся. Сам-то я только читаю, а письмо у меня – как курица лапой.

Микаэль этот был какой-то… непроницаемый. Кристиан увидел его впервые почти две недели назад, когда их отправили в Шаттенбург, и с тех пор нюрнбергский мечник вряд ли сказал ему больше полусотни слов. Даже с баронским оруженосцем Кристиан говорил чаще, хотя тот все больше интересовался, неужели послушники совсем не пьют и никогда-никогда «это самое»? Микаэль же в основном помалкивал. А теперь – вон чего: говорит!

Телохранитель вдруг улыбнулся. Чуть заметно, но все-таки.