Денис Луженский - Тени Шаттенбурга

– Иудейская менора [55] Менора – буквально светильник, золотой семиствольный светильник, который, согласно Библии, находился в Скинии Собрания во время скитания евреев по пустыне. Один из древнейших символов иудаизма. . Глянь-ка, иудейка это. Окрещенная.

В голове у Джока будто лязгнуло тревожно – конечно, он привык делать простую работу, но дураком-то не был, да и на память не жаловался.

– Та, давешняя… ну торгаша мертвого жена…

– Ага, – наемники одновременно глянули друг на друга, – вот и я смекнул. Гауптман говорил, она тоже из этих была. И к чему бы такое совпадение, а, дружище?

– Кому-то здешние иудеи не по душе.

– Кабы ей ножом глотку перехватили, я бы тоже так подумал, – пробормотал Проныра. – Тут другое – ей-ей, похуже кой-чего. Дом, что ночью в бойню превратили, – до него и сотни шагов не будет. А помнишь, кого нам давеча искать велели?

Джок нахмурился. Он начинал понимать, куда клонит приятель, и это ему совсем не понравилось.

– Хочешь сказать…

– Руку под топор положу – это Эдит, из тех Мельсбахов.

– Капитан сказал, ее вместе с мужем покрошили.

– Выходит, ошибся наш гауптман. И то сказать, там их двоих в такие клочья разодрали – мудрено было разобрать, кто есть кто.

Мгновение северянин обдумывал услышанное, потом возразил:

– Девчонка же сказала: мол, все семейство было в сборе, не?

– Ей одиннадцать лет, – Проныра скривился, – и она такого нагляделась – тут у иного мужика в чугунке все выкипит до дна. А потом…

Он вдруг осекся, рот его приоткрылся, но из горла не вырвалось ни звука, зато глаза сделались что две плошки, и с лица краска разом схлынула.

– Ма-атерь Божья, – потрясенно протянул рыжий наемник, – Пресвятая Дева… Джок, чтоб мне в пекло провалиться – вот тут же, вот сей же час!.. Ах, дурьи наши головы! Все дурьи, клянусь распятием!

– Чего причитаешь? – встревожился северянин.

– Они говорят: «Случайно уцелела, чудом спаслась», – даже гауптман, и тот говорит. А ты в случайности веришь, Джок? А в чудеса? Ох, француз-француз, как же он-то не смекнул… Так… Смеркается, видишь? Я сей же миг – к барону стрелой, авось командир там, при нем.

– А я куда? – Мечник еще не понял толком, что к чему, но уже готов был действовать; собственно, за эту готовность Ойген фон Ройц и платил ему не скупясь.

– Помнишь старика, что за девчонкой присмотреть взялся? Этот… отец Теодор! Без доказательств людей будоражить – последнее дело, француз мне первому бошку свернет. Но если девчонка – та самая упыриха и есть, а? Оборотница, диавольское отродье! Нагнала туману, головы всем заморочила, тварь!

Северянину наконец-то стало ясно. Он тоже посмотрел вверх – на Шаттенбург уже опускались вечерние тени.

– До ночи небось не обернется, – спокойно ответил приятелю. – А обернется, так я ее угощу. Железо при мне.

Проныра быстро ему кивнул и обернулся к мальчишке, глядящему на наемников во все глаза.

– Ну что уставился, щеня? Говоришь, дружок побег за стражей? Тогда в церковь ближнюю дуй. Тут пастыри не меньше, чем стражники, к месту будут.

Где жил отец Теодор, Джок знал хорошо – утром выяснял для барона. Быстрым шагом пересекая извилистые шаттенбургские улочки, северянин поневоле всеми своими мыслями устремлялся к предстоящему делу.

Светловолосый мечник не боялся – давно изгнал из сердца всякий страх перед чем бы то ни было на этом свете, но вот уверенность… Если придется иметь дело с целой сотней завзятых рубак, он бросится в драку без сомнений. Джоку наверняка не управиться с сотней, но сомневаться – нет, он не станет, ибо знает, чего ждать от людей. Но как быть с нелюдями? На что способна тварь, оставляющая от человека лишь кости да иссохшую кожу? До приезда в этот город Джок не верил в упырей. Байки, правда, слышал и знал: любой нечисти должно становиться худо при виде распятия, она до смерти боится солнечного света и… что там еще? Святая вода? Клинки с выбитыми на лезвии девизами из Библии? Стражники у ворот уверяли: торговец кожами проехал в городские ворота, когда солнце уже поднялось над долиной. Крест на шее Эдит Мельсбах тоже преградой для твари не стал. Ну а кинжал у Джока простой, даже не освященный, зато длинный, острый и с хорошим балансом.

Оливье Девенпорт ценил молчаливого северянина – сомневался Джок или нет, он никогда не терял выдержки, и на него можно было положиться. Предстань перед рубакой сам Князь Тьмы, мечник не задумался бы и на миг, прежде чем проткнуть Сатане печень.

Стражников бы позвать… Нет, плохая затея – Проныра ясно сказал, до поры сторонних людей тревожить не след. Если страх уподобить сухой соломе, то Шаттенбург день ото дня все больше походил на забитый по самую крышу овин. Тут только искорке дай упасть – полыхнет до небес.

Ага, вот и нужный дом… Шаг северянина сделался мягким, почти бесшумным. Он поднялся на низкое крыльцо, замер перед дверью. Прислушался… Тишина. Странная какая-то, пугливая, дрожащая, как натянутая и вот-вот готовая сорваться с пальцев струна. Замка на дверях нету, стало быть, хозяин дома. Раз тихо, значит, старик молится, читает Священное Писание или попросту спит. Ладно… Дальше-то что? Постучать? Священник выйдет, спросит, кто он такой и зачем пожаловал. А Джок ему ответит…

Тут-то он и услышал: что – и сам не понял, звук был очень тихим, едва уловимым. Будто кашлянул кто-то там, в глубине дома, эдак «кх-х-х». Да, кашлянул… будто… Рука Джока сама собой легла на рукоять кинжала.

Дверь или окно? Быстро обернувшись, северянин убедился: улица пуста, на подмогу позвать некого. Он вытянул отточенную сталь из ножен. Так куда входить? Дверная створка выглядела старой, но довольно прочной, лезвие легко проскользнуло в щель между ней и косяком, но, когда Джок попытался провести им снизу вверх, быстро уперлось в препятствие. Засов, значит. Если плечом хорошо налечь…

Кх-х-х… Кх-х-х…

На этот раз прозвучало громче. И теперь-то Джок уверился: это не кашель. Больше походило на то, как человек рыбьей костью давится. Потом в доме точно тупым ножом по стене скребнули. А потом… Раздумывать дальше он не стал: быстро отступив назад, рванулся вперед и, что было сил, ударил ногою в дверь.

Его глазам предстала скудно обставленная комнатка – кровать с массивной спинкой цвета мореного дуба, деревянный стол и пара коренастых табуретов. На столе, рядом с плохо обожженным кувшином, горела в глиняном поставце одинокая свеча, тесня сгущающийся вечерний сумрак и скупо освещая кошмар.

Человек стоял у дальней от входа стены, руки его безвольно висели вдоль тела, голова запрокинулась… Над ним нависла девочка. Именно нависла, каким-то немыслимым образом удерживаясь на стене, точно огромный паук. Ее руки вцепились в плечи отца Теодора, она будто пыталась оторвать его, прилипшего намертво, от бревен. Всеми силами пыталась. Старый священник раскрывал рот в беззвучном крике, глаза его лезли из орбит, все тело била мелкая жуткая дрожь. И лицо… лицо святого отца плавилось, оплывало, на нем резко обозначились скулы, губы побелели и истончились. На глазах у северянина девчонка выгнулась в сладкой судороге, она словно и не услышала треска дерева у себя за спиной.