Денис Луженский - Тени Шаттенбурга

Чужой язык – не проблема для истинного странника. Если ты сумел объясниться в паре сотен миров, сумеешь объясниться везде. Звуки услышанной речи вошли в голову, что-то сдвинули там внутри и, пройдя через рассудок и то, что у каждого разумного властвует над рассудком, преобразовались в слова ответа:

– Я простой путник. Иду куда глаза смотрят. А смотрят они на эту дорогу.

– Сталбыть, в Шаттенбург, – возница, видя спокойствие незнакомца, похоже, и сам немного успокоился, и даже руку убрал с топора, что лежал сбоку в телеге. – Ну, коли так… садись уж, чего ноги зря топтать.

– Благодарю. Да только надо ли мне туда, еще не знаю. Что за город?

– Видать, ты издалека будешь, господин. Шаттенбург – большой город, там народу пять тыщ душ живет. То мне мельник Воган сказал, а уж он-то языком зря трепать не станет, мельник-то. В Шаттенбурге и дома каменные о двух этажах, и даже ратуша своя. И церкови там тоже каменные. А уж торгового люду съезжается на ярмарку – не протолкнуться. Шаттенбург это… Шаттенбург! Во!

Возница многозначительно поднял вверх правую руку и проткнул указующим перстом туманные пряди.

– Так едешь, добрый господин?

Что ж, пусть будет Шаттенбург. Он обошел телегу сбоку и уселся на борт.

– Как звать-то тебя, господин?

В голове немедленно возникло множество вариантов… Великая Дорога, сколько же здесь языков! Он поколебался, выбирая.

– Перегрин, – представился, наконец. – Так меня зовут. И для тебя я, пожалуй, не господин.

– Ну, коли по-простому желаешь, тогда я Клаус. Платы с тебя, приятель, за извоз не попрошу, но вот ежели ты мне кружку пива в «Летучей рыбе» поставишь… кхе-кхе…

– Отчего же не поставить, – улыбнулся новоявленный Перегрин. – Поставлю и пару. Хорошему человеку не жалко.

– Ну тогда держись, почтенный, мы еще до полудня на месте будем! Н-но, кляча!

Возница хрипло крикнул, дернул вожжи, и воз, отчаянно скрипя, затрясся по неровной колее навстречу туману и ждущему где-то там, впереди, городу Шаттенбургу.

В глубине леса, посреди маленькой круглой поляны медленно затухала разбегающаяся от «падения камня» прозрачная рябь. Грибник или охотник, случись им выбрести сюда в поисках добычи, едва ли смогли бы хоть что-то приметить. Впрочем, еще на подходе они почувствовал бы себя неуютно и, не задумываясь, почему это делают, обошли бы светлую полянку стороной.

Воздух вдруг всколыхнулся, треснул разорванной простыней, из прорехи, ведущей в никуда, ударили серые полупрозрачные струи – там, где они коснулись травы, зелень темнела и скукоживалась, точно опаленная невидимым пламенем. Что-то выглянуло оттуда – из мутного клубящегося ничто , окинуло туманный лес пронзительным взглядом и внезапно рванулось наружу, силясь выйти, выбраться, словно дитя из материнской утробы. Клубящееся ничто не пустило, вцепилось, потащило назад. Над поляной пронесся длинный протяжный стон. Миг – и серые струи все до единой втянулись обратно, прореха исчезла, заросла, как не было ее вовсе. И снова лишь слабое марево дрожало в холодном утреннем воздухе. Едва заметное и тревожное.

Колокол на Часовой башне отбил полдень. Бомм… Бомм… Его размеренный и тягучий голос прокатился по улицам города, достиг Западных ворот и заставил переглянуться двух всадников, въезжавших под высокую каменную арку. Оба были молоды, а в остальном сходства меж ними имелось не более чем между дубовым листом и листом клена. Один рослый и стройный, с черными волосами, собранными на затылке в пушистый хвост. Темноглазый, красивый, одетый броско, не по-походному: глянешь на такого – потом не скоро забудешь, особенно если ты юная влюбчивая девица. Мало того что красавчик, так еще и благородных кровей – на стражников у ворот приезжий смотрел со снисходительной брезгливостью, как на путающихся под ногами дворовых щенят, и слова бросал небрежно, точно медяки попрошайкам:

– Я в Цвикау еду, у меня дело к тамошнему бурмистру. Чистый шинок [19] Шинок (от польск. szynk ) – питейный дом, кабак. есть в вашем городе? Все кости растряс в седле, хочу отдохнуть здесь день или два.

А парень при нем – ну ясное дело, слуга, кто же еще. Коренастый, русоволосый, с грубоватыми чертами лица – неприметный такой малый, совсем другой породы, бледная тень своего господина. Он сидел в седле ссутулившись, хмурился и кривил губы. А как колокол городской услыхал – вздрогнул и покосился на спутника. Тот успокаивающе подмигнул:

– Не дергайся, брат, ты притягиваешь к себе взгляды больше, чем мой шаперон [20] Шаперон – средневековый мужской головной убор, напоминающий тюрбан. . Будь естественнее.

– Только не тут, – процедил сквозь зубы коренастый. – Не в этом месте.

– Брось, Марек, ты все-таки человек, а это место построено людьми и для людей. Здесь можно жить, и жить недурно.

– Вот уж нет.

– Можно, говорю. Дело привычки.

– Больно надо мне, – зло бросил Марек и отвернулся.

«Бомм!» – ударил колокол в последний раз. Губы красавчика дрогнули в мимолетной улыбке.

– Самое время чего-нибудь бросить в брюхо.

– Я не голоден.

– А во мне звон колокольный всегда аппетит прямо-таки звериный разжигает. Привычка – она вторая натура: в Карловом университете, как звонили к полудню, так мы завсегда шли по кабакам. Ох и веселое было времечко…

Русоволосый Марек, услышав это, скривился.

– Давай, брат, давай, покричи в голос: «Прага! Прага!» Порадуй тех, кто имеет уши. Выговариваешь мне, а сам…

– Мы давно не в Силезии, – пожал плечами его товарищ. – Здесь именем чешской столицы навряд ли кого-нибудь напугаешь. Но ты прав, привлекать к себе лишнее внимание нам ни к чему. Я глупость сболтнул, прости.

Марек посопел сердито, потом буркнул:

– Пустое. Ты тоже, Иржи… про меня верно сказал.

Нет, Марек не был слугой красивого господина по имени Иржи. Впрочем, и тот чьим бы то ни было господином никогда не был. В узких кругах сведущих людей знали его как Ержа из Ченстоховы, но называли обычно Ержем Порохом. За что такую кличку дали? Да бог весть… Не то за вспыльчивую натуру, не то за сомнительную славу алхимика, не то за странную смерть некоего Хортица, старшего сына ченстоховского войта [21] Войт – в городах Польши глава магистрата (обычно выбирался из зажиточных горожан). В селах – староста, избираемый сельской общиной. . Этот Хортиц, поговаривали, мог иметь отношение к появлению на свет божий безотцовщины Ержика. Гуляка и бабник, он в свои сорок три года ни одной юбки не пропускал, не брезговал ни купеческими дочками, ни крестьянскими, разве что от шляхетских благоразумно держался подальше. Вот и к Веселине, жене отцовского приказчика, овдовевшей на третий день после свадьбы, Хортиц захаживал не раз и не два. Утешал молодицу. Но как сынок у нее родился – бросил захаживать: хватало в округе и других девиц, жаждущих утешения. Посвежее. А девятнадцать лет спустя в один не слишком прекрасный день у него в руках взорвалась собственная пороховница. Сын Веселины побывал накануне дома – приехал погостить из дальних столичных университетов да прямо той же ночью обратно ускакал, не обернулся. Пробовали искать его… Где там! Ищи ветра в поле.