Ирина Богатырева - Кадын

Я замолчала. Талай смотрел на меня странно – впервые смотрел как на властелина, а не на девочку. С недоумением, горько.

– Поверь, Талай, это все, что я могу для нее сделать. – Я хотела сказать это мягче. Но вышло плохо. Я сама не знала, как себя в тот миг вести.

– Ты не пойдешь к ней, царевна? Ты можешь сказать это ей сама.

– Нет. Я не смогу сказать ей этого, ты сделаешь лучше. Она не просила тебя что-то мне передать?

Он молча мотнул головой.

– Не думал я, что ты поверишь, царевна, – сказал он горько.

– Я не верю, Талай. Можешь сказать ей об этом. Но люди поверят и будут помнить. Дурная память живет долго, и я не могу привести ее за нами в чертог Луноликой.

Он молчал, на меня не глядя. Люди разошлись, сказителя тоже не было. По поляне гуляли в темноте пары, слышались песни, смех, беготня. Все мне казались счастливыми и беззаботными. Не такими, как я.

– Наверное, ты права, царевна. Завтра пойду к царю, буду просить разрешить мне бой с Ануем. Если оставить его слова без ответа, люди сочтут это правдой.

Я кивнула. Я понимала, что больше нам не о чем говорить, но хотела побыть с ним еще. Мы стояли в темноте, не глядя друг на друга, и я подумала тогда, что мы впервые наедине и больше, верно, не увидимся. Однако все, что я чувствовала в тот момент, – только горе от потери доброй Согдай. Мне вспомнились наши с ней вечера, теплая, тихая дружба и ощущение тайны, что нас объединила, – и только тут сумела я понять, что это была за тайна: глубинное чувство любви мы носили с ней вместе. Моя любовь к ее брату на нее саму падала как отсвет. А ее любовь к Аную была – догадалась я, хотя не смогла бы понять как, но все – и разговоры ее, и намеки, и смущение – говорило за то. И если Ануй знал это, догадывался, тем больнее и горше должно быть моей Согдайке его предательство.

Я подумала так – и хотела пойти к ней, утешить, уже потянулась было к Талаю, чтобы сказать: «Проводи к сестре», – но встретила его глаза в темноте, такие знакомые, и отшатнулась. Словно со стороны увидала нас: а вдруг догадался бы кто о чувстве, что скрывала я даже от себя? Нет, прячь, прячь ото всех хвост, лиса! Без того много толков про мою у него учебу. Уж лучше мне не видеть его вовсе, уж лучше не появляться на людях с ним!

– Ты передашь сестре? – только и смогла я вымолвить. Он кивнул. – Прощай же. – Я развернулась и бегом пустилась прочь.

Долг, доля да совесть – стучало в висках, и слезы закипали на глазах. Долг, доля да совесть – все, что у меня есть. Я воин Луноликой. Не дева. Не человек.

Грудь схватывало болью.

Но мне тот праздник еще не все преподнес подарки. Задыхаясь, пытаясь удержать горячие слезы, со смущенным сердцем и дурной головой бежала я в темноте. Ноги вынесли к царскому шатру. У костра сидели люди из нашего стана. Еще издали я узнала голос Ильдазы. Она смеялась и шутила. Ак-Дирьи отвечала ей, а другие хохотали.

– И вот что я думаю, подружка: разрешают ли Луноликой матери деве спускаться в стан, на парней хоть бы издали посмотреть? – громко и весело говорила Ильдаза. – Наверное, разрешают, иначе с чего бы охотники складывали сказки про Лесную Деву, что зимой их преследует, – и во сне, и наяву? Верно, и мы с тобой, подруга, будем так, по деревьям, из-за камней на охотников охотиться.

Новая волна хохота охватила людей, когда Ильдаза вдруг стала изображать, как выслеживает кого-то из-за ствола дерева. Лицо ее, еще в краске, которая особенно ярко выделялась при свете костра, было так серьезно и в то же время так смешно, что напомнило мне Ануя в доме Антулы. Сама вдова тут же сидела, улыбалась со всеми, и это совпадение еще сильней меня поразило, и самой мне непонятная ненависть вдруг взметнулась в сердце.

Ильдаза, как увидала меня, в лице изменилась. Люди потом говорили, что была я бледна, будто встретила ээ-борзы. Я же помню только, как Ильдаза сказала: «Э, верно, царевна с дурными вестями идет», – после чего я стала говорить и говорила без умолку. Слов в памяти не осталось – очень хотела их позабыть. Всю свою усталость от этих шуток и разговоров, все раздражение на Ильдазу и Ак-Дирьи, всю боль за Согдай и потерю Очи, всю ненависть на людскую злобу, зависть – все это в слова я тогда вложила.

Ильдаза сперва смотрела на меня растерянно, а потом ее лицо стало каменным. Она заговорила, когда я замолчала. Мне стыдно вспоминать о той ссоре. Никогда прежде и никогда после не вела я себя так. Люди, бывшие у костра, стали тихонько уходить, чтоб на них не попало наше зло.

Все кончилось тем, что Ильдаза сказала, глядя мне в глаза:

– Может, Согдай и не повезло, но я рада за нее, что ты ее отлучила. А я сама ухожу. Мне нечего делать там, где я быть не хочу, с вождем, которого над собой не желаю.

От этих слов меня как подрубили. Не думала я, что так все кончится. Как будто после злобы возможен мир. Как будто после ссоры возможна дружба. Тут только, остыв, я взглянула на все как бы сверху и ужаснулась. Я теряла людей, они покидали меня, как дерево осенью покидают желтые листья. Я почуяла, что вот-вот зарыдаю и, отвернувшись, сказала глухо:

– Уходи.

Она не двинулась с места. Так странен и жуток был переход от крика к тишине, что все смотрели на нас, не сводя глаз, – я чувствовала это всем телом.

– Иди. Я тебя отпускаю, – повторила я и услышала, как она уходит. Никто не пошел за ней следом. Никто не сказал ни слова. Я видела, как рушится весь мой путь, и земля гуляла у меня под ногами.

Обернувшись, я увидела Ак-Дирьи. Испуганная сидела она, и лицо ее было и нелепо, и смешно в краске, игравшей в бликах огня. Ее вид задел меня – те! Что это за воин? С ней ли идти мне на кручу?! Злость плеснула. Я чуяла, что вот-вот сорвусь, но крик, что покинул меня, был полон слезами:

– Что же ты смотришь? Тоже хочешь уйти? Так я не держу!

Но она так отчаянно замотала головой, что мне стало ее жалко. Я прикусила язык и тут услышала, что кто-то подходит к нам.

Двое – юноша и дева – выходили из ночи. Юноша вел коня. Шаг девы был слаб. Как духи, робко приближались они. И только когда были уже так близко, что упал на них свет костра, с удивлением узнала я Очи и Санталая. Брат остался с конем поодаль, а Очи медленно, будто опоенная тяжелым дымом, прошла мимо, не взглянув на меня, и остановилась перед Антулой. Тут в свете огня я поняла, что стряслась беда: и одежда была на Очи грязная и рваная, и весь ее вид, вся фигура была такая, будто она только что избежала смерти.

Антула ни жива ни мертва сидела, глаз не поднимала, на лице ее был испуг, но силилась она губы скривить в презрении. А Очи протянула ей что-то из-за пазухи и сказала:

– Духи простили тебя, Антула. Ты теперь верно вдова. Они показали кости твоего мужа. За это они забрали лучшего охотника. Вместе, в одном ущелье лежат они теперь.