Ирина Богатырева - Кадын

Тихо, шагом ехали мы прощаться. Коням в знак скорби распустили хвосты, гривы не убрали, красных попон не клали, сами все красное из одежды убрали. Лишь белое и синее осталось – Бело-Синий Бара-Атоя забрал.

Два дня родственники собирались в доме дяди. Сидели молча, не зажигая очага, пускали по кругу чашу с хмельным молоком. Тело дяди, укутанное в белый войлок, лежало на ложе. Жены его сыновей пели тихие жалостные песни. От тертых иноземных пряностей стоял сильный дух, отбивая все запахи, но все равно мнилось, что пахнет смертью.

Последней приехала Камка. Больше никого ждать не стали. Мужчины вынесли на ложе из дому тело дяди. Люди выходили нам навстречу, кидали под ноги кедровые ветки. На всех крышах черными тряпками были укрыты фигуры зверей, на коновязи висели белые ленты, будто покойник был в каждом доме. Три дня не зажигали в домах очаги, не ели горячую и мясную пищу в знак траура по царской родне.

Мы уже вышли на край стана, когда из-за холма послышалось громкое пение, звон медных дисков и крики труб, и появились люди в бурых длиннополых одеждах с колпаками на головах. Вышли – и остановились, увидав нас.

Я не знала, кто это, и не поняла, отчего все замерли и тихий шепот пошел меж людей. Подумала даже, что это темные, ничего не зная о нашем трауре, затеяли праздник. Но бурые не были похожи на темных, лица их, хоть и смуглые, маленькие, были совсем другие.

Тут вперед вышла Камка. Как хозяйка на своем выпасе обходит стадо, так она уверенно прошла, посмотрела на чужаков с их дисками и трубами, обернулась и сказала властно:

– Что же вы встали? Дорога свободна. Или река разлилась? Или гора оползла? Бело-Синий взял душу, ждет тело. Идите к холму.

И пошла, а мы потянулись следом. Точно овцы отступили бурые и замерли, провожая нас глазами. Проходя мимо, я увидела у них тележку на двух колесах, которую везли за оглобли, и вспомнила, что видела их на празднике весны.

Мы достигли холма за станом, где был сложен костер, и водрузили на него ложе дяди. Люди стаскивали смолистые ветки кедра. Потом подвели коня Бара-Атоя. Убран он был как на праздник, хвост заплетен белой нитью, стриженая грива в тугом нагривнике. Прекрасное седло лежало на его спине, ждало хозяина. Узда, крытая золотом, красовалась на голове.

Камка сама ту узду с коня сняла. «Ты свободен», – духу, сокрытому в ней, сказала. Белым молоком морду коня помазала: «Луноликая благословляет тебя», – сказала. Словно понимая, спокойно стоял под ее рукой старый конь. Маску Солнцерога-оленя Камка на него надела:

– В Бело-Синее войдя, преобразишься. Хозяина донеся, вместе с ним сам Бело-Синим станешь. На вышнем пастбище пастись тебе отныне, в лунном свете копыта мочить. Хозяину верный на земле, и на вышнем пастбище верным будь.

Так сказала и чеканом проломила коню череп. Не сразу упал он: опустился на передние ноги и только потом рухнул на бок. Как есть, ни маски, ни седла не снимая, подтащили его к костру, положили рядом с ложем, а потом подожгли.

Совсем уже стало темно, и ярко вспыхнул огромный костер. Поднялся ветер, быстро побежало пламя по сухим дровам и смолистым веткам. Пошел сильный запах паленого мяса, и некуда было от него деться.

От запаха этого, от едкого дыма у меня защипало глаза. Вспомнился дядя как живой, его умелые сильные руки, властный голос, прозорливый ум, советы и учение – все вспомнилось, и я поняла неизбежно и ясно, что этого человека уже нет. Что вот последнее, что еще было им, взмывает в черное небо вместе с дымом и пеплом. Где-то на вышнем пастбище светлой росой на траве повиснет его душа, пока дождем не спустится на землю, не явится к жизни снова, если будет на то воля Бело-Синего. Так говорят, но кто знает это наверняка? И росинка-душа – это все же не дядя. Его самого, его голоса, слов, смеха, доли, умения, знаний – всего этого больше нет, все пожрал Бело-Синий… И горько зарыдала я, не стесняясь. Столь одинокой ощутила себя вдруг, ограбленной, обманутой. Нет, никто не вернет его. Ничто не вернет, и нельзя даже думать об этом.

– Как же не вовремя ты завыла, – услыхала я рядом недовольный старческий голос Камки. – Пора уже радостно петь, новую душу принял Бело-Синий, а ты воду по лицу гоняешь. Те, воин-дева! Тьфу!

И она удалилась, горбясь и хромая. Как ни горько было мне, а пробрал смех от ее вида, и я закашляла, мешая слезы и глухой болезненный смех.

А люди сели поодаль, развели огонь и по кругу передавали хмельные напитки. По войлоку ходили красные петухи. Мужчины кидали им зерно и смеялись, глядя, как птицы дерутся. Бело-Синий новую душу взял, новую душу родил, весел и блажен тот, кто понимает это. Мое же сердце было пусто. Как из глубокого колодца смотрела я на хмелевших мужчин, и ничего во мне не отзывалось.

Наутро сыновья Бара-Атоя развеяли пепел, сказав: «Полетай», – а остатки размешали в хмельном молоке и выпили. Потом все вернулись в стан, и отец объявил главой кузнецкого рода Аноя, младшего сына дяди. Люди кричали, приветствуя его. Аной назвал имя невесты и зарезал белую телку. Весь стан начал готовиться к свадьбе, мой же отец засобирался домой.

– Разве царь не почтит нас? – удивился Аной.

– Кочевое лето не кончилось, – ответил отец. – Другие места ждут моего суда. Моя дочь останется за меня с вами.

Я онемела: я ничего не знала о таком решении. Аной сказал, что для него большая честь и хорошее предзнаменование, если воин Луноликой будет на свадьбе. Отец и братья сели на лошадей, попрощались со станом, но в последний миг отец кивнул мне: «Проводи нас, дочка». Я вскочила на Учкту и поехала вровень с ним.

– Смена вождя – зыбкое время, – заговорил отец, как отъехали подальше. – А стан этого рода – лесной, глубинный. Неясные мысли бродят в их головах. Бара-Атою я доверял, мы много с ним вместе съели. А Аной твой ровесник, тебе с ним дружбу вести. Останься, поживи среди них. И пригляди за соседями, за родом торговцев. Ветер с их стороны дует дурной. Если я буду близко, может, и не откроется ничего, а ты им не страшна. Но в глаза не суйся, будь травой.

Так молвил, положил на шею Учкту руку. «Я все сказал», – крикнул йерра и ускакал вместе с братьями. Я посмотрела им вслед и поворотила лошадь.

Невесту Аной взял богатую, из рода Зонталы-торговца. Она прибыла с родными и приданым – с бесседельными молодыми конями. Несколько дней гуляли свадьбу, сколько мелкого скота съели, сколько телок нетелившихся зарезали, сколько изжарили рыб длиной с лошадиный круп, – не счесть. Собаки от объедков сытые ходили, шерсть их лоснилась. Дети золочеными пуговицами, что с одежды гостей сорвались, как в камешки играли. Такая была свадьба.

А как отгуляли, вернулись люди к работе, опять задышали печи, застучали по горам топоры, зазвенели чеканы в пещерах.