Ирина Богатырева - Кадын

Моя Учкту вздохнула, ступив в реку, сделала три шага, толкнулась от дна и поплыла быстро, запрокинув голову, широкими глазами испуганно косясь на берег. Холодная вода была ей по грудь и била, плескала волной. Некоторые воины привязывали себя за пояс к седельным ремням, но я не стала так делать. Ногами вжалась в бока моей бедной лошади, как на скачках, и мы быстро переплыли реку. Оседая в песке, вскарабкались на обрыв и догнали других. От холода меня трясло, но я сжала зубы, готовая биться. Обернулась назад – берег скрывался во мгле, и людей там не было видно. Я подумала, что не к месту в такой миг были мысли о смерти.

Прошло еще время, прежде чем все, соблюдая очередность, переправились, и только тогда мы пустились шагом между деревьев в темноте. Нас вели мальчики. Меня трясло от холода, но еще больше – от яростного восторга, озарявшего сердце.

Мы различили огни, и брат дал сигнал к битве. Выстраиваясь по четверо, мы выскакивали из леса. С гиканьем врывались в круг света. Прямо из-под наших копыт, точно зайцы, вскакивали спавшие степские, и мы били их чеканами по головам, как диких свиней. Кто-то успел добежать до коней и поскакал в лес, но их настигали стрелы. А когда стало ясно, что никого из врагов не осталось в живых, мы, не сговариваясь, спешились, подошли к огню и стали греться, громко говоря и смеясь.

Все произошло так быстро, что я не успела ощутить вкус войны. Даже те образы, что создавала нам Камка на посвящении, были более неистовыми и опасными, и я невольно проверяла, не во сне ли все это. Но запах крови был настоящий, и тела убитых не превратились в камни.

Такова была моя первая битва. Скоро и я, и Талай взяли своих воинов, составив новые линии, и уже сами водили их в бой. Степских встречали в горах то тут, то там. Как собаки, они заполнили наши земли, появлялись неожиданно и всегда небольшими отрядами, грабили и жгли станы и пастбища, уводили скот. Гор они не знали, блуждали без дорог, не выходили на большую битву. Вождей не было у этих отрядов, ни одного знатного воина мы не видели. Казалось, Атсур послал всю нищету из Степи, чтобы ослабить, обессилить нас, измотать мелкими набегами: постоянные стычки держали людей в боевом седле.

Пошла вторая луна лета. Царь велел захватить пленных и допрашивал их. Но ничего не знали эти забитые, жадные люди. Знали только вождей своих отрядов, об Атсуре отказывались даже слышать, закатывая глаза и падая на землю.

Двух пленных достала моя линия. Я сама спустилась с ними в стан к отцу. Допросив их и узнав лишь то, что и раньше, он задумался, как выманить Атсура на большую битву.

– Он хитер, – говорил, склонившись в полутьме дома к огню. Укутанный шубой, с полуприкрытыми глазами, он казался старым и замерзшим, будто кости его уже чуяли холод смерти, хотя был он только смертельно уставшим: думы о люде лежали на нем тяжким бременем. Мне же было жарко в прогретом доме, я томилась, но понимала, что не могу выйти: пусть отец и говорит невнятно, словно с Табити, все же я нужна ему. – Он хочет измотать нас, – говорил он. – В Степи много людей, но не всех удалось ему собрать, вот он и посылает один за другим отряды воинов, а если возвращаются вдруг живые и с добычей, говорит старейшинам кланов: «Это моя победа, пойдемте вместе теперь на ачжунов!» И так получает новых людей, жадных до наживы. Он одной стрелой в две цели метит: со своими людьми ведет борьбу и нас изводит мелкими укусами. Каждый из них сам по себе не болезненный, каждый в разное пришелся место, но в целом мы устали, скот не присмотрен, люди мечутся по горам как козы, кто вслед за степскими, а кто от них. Бессильная злоба доводит даже медведя. Уже не одно зимнее пастбище сожжено, малых станов и в счет не берется, горят леса.

– Они не дошли еще до нижних станов, отец, – вставила я слово. – И до кузен не дошли тоже.

– Да, можно благодарить воинов, что не пускают их дальше охотничьих земель. Но полое дерево от ветра падает, дочь. Чем раньше случится большая битва, тем больше будет у нас сил, тем вернее будет победа. Люди не могут долго жить, не слезая с коней. Мирный труд – лучший отдых для воина, но стада разбрелись, кобылицы не доены, воины рыщут по горам, ищут себе воинскую забаву. Как принудить Атсура к бою? Сниматься сейчас в кочевье нелепо, Атсур, остервенев от радости, станет кусать нас за пятки. Что видишь ты, дочь? Как остановить этот нескончаемый дождь, смывающий наши силы?

Он поднял на меня глаза – они были уставшие, почти прозрачные, и я подумала, что силы и правда оставляют его: он словно растекся по огромному пространству наших земель, растворился в наших воинах, и сейчас ему не хватит сил, даже натянуть лук. Но я не знала, что ответить. Понимала, что война родилась от искры, пущенной мной, но не видела решения. А отец смотрел без осуждения, спокойно, будто в тихую воду. Но вдруг мысль засветилась в его глазах, они ожили, словно тут только он увидел, что я, а не камень, вода или дерево перед ним.

– Спроси совета у Луноликой, дочь, – сказал он вдруг просто, но я оторопела. – Эта война в ее власти. Камка предсказала войну от Луноликой, когда ты родилась. Ты ее начала, тебе и разрешить. Узнай совет Матери.

Я растерялась. Но опустилась на колено, коснулась золы в очаге, попрощалась с отцом и вышла.

Я совсем не знала, что мне делать. Будучи девой Луноликой, я ни разу не обращалась к ней за помощью. Мне и не падало в голову, что это возможно. Чертог дев не был мне домом, да и все они были сейчас в боях, идти было некуда. Где кочует Камка, я не знала. И тогда единственное, что пришло мне в голову, – это пойти на кручу, где мы принимали обет. Туда и отправилась.

Я ни разу не была на тех тропах с того дня, как мы вернулись с посвящения, но мне мнилось, что я узнаю облик деревьев. Казалось, мы с Учкту ночевали в тех же местах, где останавливались когда-то с девами и Камкой. Все всплывало перед глазами: и дерзкая Очишка, еще не проводившая Зонара к алчным духам, и красивая, гордая своей красой Ильдаза, и Ак-Дирьи, и добрая моя Согдай… Будто бы снова они рядом со мной сидели у огня, еще не воины, но уже не девочки, мечтали о будущем, верили своей доле. И я, такая же наивная, еще не знающая жизни, тоже как будто с ними была.

Лишь на шестой день, когда не появился впереди знакомый перевал, за которым открыться должна была серповидная долина, я поняла, что плутаю. Все же решила проехать еще. Но вскоре послышалось гудение, и я вышла к берегу большой пенно-белой незнакомой реки. Спешившись, села на теплую, нагретую солнцем гальку широкой отмели и задумалась.

Был седьмой день пути, и даже если дорога поначалу была верной, теперь она осталась позади. Русло реки было широкое, берега – лесистые и гористые, на другой стороне в белой меловой стене виднелись пещеры или разломы. Бежала река с юга на север. Все это не говорило мне ни о чем, как только: долина Луноликой осталась в стороне, и Матерь не хочет, чтобы я туда попала. Куда идти теперь, я не знала, да и само движение потеряло смысл. Я вытянулась на солнце и стала звать своего царя, чтоб указал, куда идти дальше. Но барс не пришел. Я увидела, как уходит он горными тропами будто от преследователей – но видение скоро пропало, и я погрузилась в дрему, согретая солнцем и убаюканная шумом реки.