Александр Золотько - Бомбы и бумеранги (сборник)

Тут все ухнуло, полыхнуло огнем и исчезло. И я тоже.

Так я умер в третий раз.

И опять не до конца.

Мир покачивался, баюкал меня, что-то рокотало и шипело. Моя грудь не двигалась, но я почему-то не задыхался. Разум мчался по реальности, как мальчишка по ледяной горе на салазках.

– Убил ты меня, Ваня, – говорил молодой турецкий солдат. – И товарищей моих, пять душ. Матери плакать будут…

Капитан Арауто шагал по доске с борта бригантины «Зоэ», а позади него раздавались злобные выкрики – боцман подбил команду на бунт. В воде кружили акулы, руки капитана были связаны, но ни боцман, ни акулы не знали, что в каждом сапоге у него – по длинному ножу дамасской стали…

– В смерти нет страха, Ванечка, – говорила мама. – Вот увидишь.

Зоя целовала меня, прижималась голым горячим телом, мы лежали в кровати с шелковыми простынями, а за окном рассвет вставал над незнакомым мне огромным городом…

– Ты очень храбр, мальчик, – сказал господь бог. Он был смугл и бесконечно прекрасен, он склонился надо мною и улыбался золотыми губами. Веки его тоже были из золота. – Мне нужны такие храбрые. Не умирай сейчас, потерпи. Увидишь, оно того стоит.

Я поверил богу и стал терпеть.

– Терпеть придется всю жизнь, – сказал он мне, когда месяц спустя, шатаясь и держась за грудь, я вышел из высоких дверей лазарета и впервые увидел белый песок, зеленые вершины и ярко-голубой океан Сокотры. – Твое сердце перестало биться. Я вживил тебе в грудь крохотный серандитовый движитель, он сокращает сердечную мышцу электром. Я знаю, что это больно. Больно?

– Да, – ответил я и упал рядом с ним в плетеное кресло под белым парусиновым шатром.

– Каким будет твой первый вопрос? – спросил он. Русские слова он выговаривал очень мягко, чуть пришепетывая.

Я собирался спросить: «Кто вы?», или «Где мы?», или «Как я здесь оказался?», но неожиданно спросил, как заряжается серандит в моем сердце.

Человек – не бог – с золотыми губами улыбнулся.

– Его там совсем немного, крупинка, – сказал он. – Ток крови крутит динамо размером с пшеничное зерно. Ты начал с хорошего вопроса. Я очень доволен тобой и об остальном расскажу тебе сам. Ты можешь называть меня «М.».

Его звали Муктидата, «Освободитель». Он не был рожден с этим именем, но пришел к нему путем длинным и трудным.

Он был поздним сыном мелкого индийского князя от французской актрисы. Отец называл его Ракеш – «господин ночи». Мать звала – Франсуа. Князь поднял восстание против англичан и был казнен. Мать зашила свои лучшие драгоценности в старое муслиновое платье, в котором еще девочкой приехала в Париж. Когда отцу вынесли приговор, она надела это платье, взяла за руку пятилетнего Франсуа и поднялась на борт первого же дирижабля в Европу. Тогда, сорок лет назад, дирижабли только начинали строить, они были огромны, как горы, и в них нужно было долго подниматься по лестнице внутри причальной мачты.

С самого детства М. увлекался медициной и механикой. Он учился в Сорбонне и в Кембридже, придумывал по сто изобретений в год, с друзьями-студентами воровал с кладбищ свежих покойников, у семей которых недоставало средств, чтобы поставить над могилой железную клетку, способную остановить ретивых любителей анатомии. С годами он делался все смуглее, все больше походил на отца, ловил все больше взглядов искоса и шепотов «полукровка». Любимая девушка разорвала их помолвку. Ему предложили должность врача в британской колонии Сомалия. Это означало – рабы и серандит. Медицина и электровая механика.

Пока М. не задумывался – он был счастлив. Но безмяжежные радости исследований и открытий были скоро сметены открывшимся молодому врачу мутным, бесконечным потоком человеческого горя и несправедливости, совершенно невидимым из Европы. Он видел людей, горевших, как хворост, в растопке прогресса цивилизации. Он встречал поставки новых рабов на серандитовые копи. Говорил с ними, смотрел в их глаза, лечил их и не мог, никак не мог объяснить, почему их жизнь должна проходить именно так.

Он думал, что течение его жизни определено – по горло в чужой крови и слезах латать текущий трюм суденышка «Человечность». Но умерла его мать, и, разбирая ее бумаги, в предсмертном письме отца он нашел стихотворение на французском, озаглавленное «Лорду Ночи». Стихотворение было очень, очень плохим, но, бесконечно перечитывая корявые строки, М. постепенно понял, что в нем зашифровано описание места в предгорьях неподалеку от их старого дворца. Отец пару раз брал его, четырехлетнего, на охоту в джунгли, и М. вспомнил плато рыжего камня, скалы, оплетенные лианами, и расщелину между ними.

М. отправился в Индию. В той самой расщелине замазанные известкой, чтобы не отличаться по виду от обычного камня, были сложены блоки серандита – больше двух тонн, а под ними – плоские просмоленные ларцы с драгоценностями династии раджей Сарвасена…

М. долго молчал, прикрыв золотые веки. Я пытался справиться с ощущением, что все это – сон, приснившийся мне после смерти на поле под Хулем, на залитой ведрами русской крови холодной земле.

– Как я оказался здесь? – спросил я.

– Случайно, – пожал плечами М. – Я наблюдал за битвой с воздуха. «Черсины» меня заинтересовали. Я видел, что ты сделал. Опустился и подобрал тебя, почти мертвого.

– В небе никого не было, – сказал я. – Вас бы сбили из пушек.

– У моего дирижабля зеркальная обшивка, – усмехнулся М. – С земли он не отличается от кусочка неба. Меня непросто заметить, когда я того не желаю.

Он поднялся.

– Пойдем, мальчик, я покажу тебе Сокотру. Этот остров – наша крепость, наше сердце, плод моих неустанных трудов в последние десять лет. Каждый плод несет в себе семя, и я верю, что Сокотра – семя свободного будущего всего человечества. Сейчас нас здесь чуть больше двадцати тысяч, большинство – бывшие рабы, как ты. Но нас станет больше, мы будем все сильнее, рано или поздно мы изменим мир. Как ты хочешь здесь называться?

Нетрудно догадаться, какое я выбрал имя.

Остров Сокотра лежит в океане к востоку от Рога Африки. Он прекрасен, как земное преддверие рая.

Его высокие скалы пронизаны карстовыми пещерами, словно гигантские древние черви веками грызли его желтый известняк. В этих пещерах теперь жил и дышал город свободных людей всех цветов кожи. Здесь шилась одежда, делалось оружие, готовилась еда, мычали животные. Тысячи людей накручивали дюжины колес динамо, заряжая серандит. С Сокотры разлетались дирижабли – в Сомалию, в султанаты Аравийского полуострова, возвращаясь с едой, материалами, книгами. Часто – с новыми жителями для города, с целыми семьями. В городе было много детей, работали школы, часто устраивались праздники.

– Люди не созданы равными, – говорил М., – но они созданы свободными. Рабство – уродливый нарост на душе человечества, опухоль, которая никогда не исчезает до конца. Владение себе подобными, эта универсальная власть, во все века отвечало потребностям многих людей. Некоторые общества прикрываются фиговыми листками объяснений, почему одним людям позволено властвовать над другими – потому что они лучше качеством или умнее, или таково их историческое бремя. Но это ложь, жадность, кусок металла, подложенный под моральный компас и отклоняющий его стрелку…