Вадим Панов - Сокровища чистого разума

– Но это единственный способ вырваться из Сочности, – чуть пожала плечами женщина. – Или же добраться до реестрового поселения и завербоваться в армию.

– Зачем вырываться из Сочности?

– Ты смог бы жить натуральным хозяйством? – подняла брови Агафрена.

– Я здесь не родился, – парировал Алоиз.

Он не был приверженцем идеи «натуральной идиллии», не призывал людей «вернуться к корням», охотно пользовался благами цивилизации, но искренне не понимал, что заставляет людей покидать чуть ли не единственный более-менее безопасный уголок горящей в бессмысленной войне планеты.

– Ты забываешь, что многие из нас ещё помнят прежнюю, прекрасную Менсалу и рассказывают о ней детям. И не забывают добавлять, что многие миры Герметикона обходятся в своей повседневности без беспощадной гражданской резни и на них – при определённом везении, конечно, – можно устроить своё будущее гораздо интереснее, чем здесь.

– Какое отношение эти рассказы имеют к «свободным сотням»?

– С сотней юноша вырывается из Сочности, а потом, если повезёт, вербуется наёмником в другой мир. Или на цеппель.

И бежит, не оглядываясь, не страдая ни ностальгией, ни лишними сантиментами. Бежит, радуясь спасению и желая позабыть кошмарную родину как страшный сон. Никогда и никому эти люди не рассказывают о своём прошлом, потому что быть менсалийцем – это уже печать. Потому что не будет уважения тем, кто по глупости или жестокости опрокинул свой мир в пучину гражданской войны, да так опрокинул, что не смог выбраться из неё за два десятка лет. Потому что от людей этих, уставших и запуганных, ждут только плохого…

– Все хотят покинуть Менсалу? – тихо спросил Холь.

– Почти все, – едва заметно кивнула Агафрена. И голос её преисполнился грустью.

Агафрена не была счастлива, но не пережила и десятой доли тех страданий, что выпадали на долю простых людей. И, возможно, именно поэтому добрее относилась к родине.

– Что мешает устроить приличную жизнь здесь? Прекратить войну и…

– Никто не верит, что это возможно.

– Глупость! – не сдержался инженер. – Невозможно, потому что не верят! Глупость!

Алоиз иногда увлекался и горячился, Агафрена знала об этом и прощала. Иногда мудро молчала, иногда, как сейчас, пыталась объяснить:

– Вера – великая сила, бороться с которой неимоверно трудно, – вздохнула женщина. – Валериций, который мог стать нашим сокровищем, превратился в проклятие. Благодаря ему на Менсалу течет золото, и у людей есть чудовищный соблазн попробовать разбогатеть здесь. Убивая и отнимая то, что ещё осталось. Золото превращается в кровь, кровь требует железа, для железа нужно золото, а добыть его можно только с помощью валериция. Мы превращаем наше сокровище в оружие, а себя – в воинов и палачей. Мы убиваем свой мир. – Красный сумрак придавал словам Агафрены дополнительный вес. Окутывал печалью. – Уже убили.

– Почему же не уехал твой отец? Почему не увёз вас?

– Потому что почти все губернаторы, которые бежали с Менсалы, были найдены и убиты своими преемниками, – ровным голосом объяснила женщина. – Менсалийское золото имеет цвет крови, его крайне сложно присвоить.

– Но ведь кому-то удалось сбежать?

– Мне наскучила эта тема, – улыбнулась Агафрена, откладывая щётку для волос. – Не забывай, что у нас есть время лишь до утра.

– Всего до рассвета, – вздохнул Алоиз.

– Так не будем тратить его на разговоры о том, что мертво…

Она привстала с пуфика и соблазнительной тенью скользнула на кровать. Обронила легчайшую шаль и жарко прижалась к распахнувшему объятия Холю совершенно обнажённой.

Желанной.

Сводящей с ума.

И Алоиз сходил с ума и терял голову, жадно целуя Агафрену, и не мог насытиться ею, сколько бы ни продолжались их свидания. И начинал тосковать сразу, едва проклятые обстоятельства заставляли возвращаться к конспирации.

Ибо жизнь свою Алоиз видел в Агафрене: в её глазах, в её улыбке, в том, что она рядом…

Их связь не могла не случиться.

Их связь, их роман, их адюльтер… Их счастье, и их… Нет, пока ещё не позор. Пока только счастье… Пока – нежность при встречах и томление, когда не вместе… Пока – упоительный омут, из которого нет никакой возможности вырваться. Да и желания такого нет – вырваться…

Конечно, будь жива Артемида, и будь у Алоиза настоящая семья… Обожаемая жена… Дети… Дом, на зависть всей Луегаре… Не отправься он в тот проклятый переход и не потащи с собой любимую… Если бы сыграли все эти «если», Холь продолжал бы просто дружить с Агафреной, подмечая про себя, насколько его Артемида красивее сестры… Умнее. Добрее. Нежнее… Как подмечал раньше, когда вся его жизнь вращалась вокруг любимой. Когда он легко, без всякого напряжения, различал абсолютно похожих девушек, чем до появления Холя мог похвастаться лишь их отец.

Если бы…

Если бы Агафрена вышла замуж по любви. Если бы не плакала иногда, глядя на первенца – весёлого, здорового, любознательного крепыша с копной густых чёрных волос, – и не задыхалась при этом от ненависти к его отцу. Если бы смирилась со своей участью, превратившись в покорную «половину». Если бы не мечтала отомстить…

Если бы…

Но к чему говорить о том, чего не случилось?

Артемида, несмотря на уговоры сестры, отправилась в тот переход. И поймала страшный Знак в минуту великого триумфа Алоиза. В те мгновения, когда изумлённые свидетели рукоплескали экспериментатору, когда восхищённо кричали, не отрывая глаз от прогуливающегося по открытой палубе Холя, в те самые мгновения Артемида корчилась от сжигающего изнутри огня. В шаге от тех, кто мог её спасти. В одном-единственном шаге… И это обстоятельство едва не свело Алоиза с ума. Рыдая над телом любимой, он винил себя во всём: в том, что познакомился, что женился, что увлёк своими экспериментами… Рыдая, Холь называл себя убийцей и в тот же вечер попытался застрелиться: верный Тогледо чудом успел перехватить пистолет.

Триумф обернулся кошмаром.

Похоронив Артемиду, Алоиз на три месяца заперся в психиатрической клинике. Приехал сам, как говорил потом, в надежде никогда не выйти, но профессор Кильман сотворил небольшое чудо: не вернул Холю интерес к жизни, зато снял жажду смерти. Алоиз перестал помышлять о самоубийстве и стал затворником, потеряв интерес и к светской жизни, до которой всегда был охоч, и к науке, бывшей некогда его страстью. Прежний Холь закончился. Душу его поделили меж собой Пустота и страшный Знак, а коллеги по клубу Заводных Игрушек лишь вздыхали, припоминая яркие, смелые теории луегарского гения. И неизвестно, где пребывал бы сейчас инженер, не случись у Вениамина Мритского серьёзных проблем с трибердийцами.

Убедив себя, что Камнегрядка скрывает невиданные запасы валериция, неугомонный Веня вторгся в Трибердию, рассчитывая отрезать соседей от пустынных, но, видимо, невероятно богатых земель, и тем накликал большую войну. Обалдевшего от такой наглости губернатора Берди совершенно неожиданно поддержал хитрый лис – губернатор Рубен, которого давно тревожил набравший солидную мощь олгеменский фанатик, и спустя всего две недели после вторжения ситуация для Вениамина обернулась катастрофой. Бегущая армия на севере, мятеж на западе и два покушения в течение недели наглядно продемонстрировали губернатору ошибочность принятых решений. Вениамина, разумеется, поддержал Борис Брангийский – все-таки зять, – но воевать с Триберди и Лекрией умный лесовик отказался наотрез, выставил экспедиционный корпус против мятежников на западе Мритии, что позволило Вениамину вздохнуть свободнее, и занялся дипломатией, пытаясь уговорить северян не уничтожать непутёвого родственника. В конце концов Борису и его союзнику, губернатору Прульскому, удалось кое-как восстановить мир и спасти Мритию от оккупации. А Вениамин, власть которого несколько недель висела на волоске, отправил семью на тихую Луегару.