Эндрю Фукуда - Добыча

— Что, если поезд едет прямо к закатникам?

Она не меняется в лице, но ладонь, зажатая в моей руке, напрягается.

— Когда я был в Институте геперов, Директор проговорился о том, что видел во дворце Правителя. Он сказал, что там, в тайне от всех, содержат сотни геперов. В подземных стойлах, как скот. Их подают к столу Правителя. — Я смотрю в огонь, а потом поднимаю глаза на бледнеющее лицо Сисси: — Что, если эта железная дорога ведет во дворец.

— И мы скот? — она бросает взгляд на пустую миску из-под супа. — Поэтому они пытаются нас откормить?

Я скриплю зубами.

— Не знаю. Может быть, у меня паранойя. Может быть, Цивилизация действительно то, что он сказал. Рай. То место, куда мой отец вел нас с самого начала, — я раздраженно выдыхаю. — Это странное место, что и говорить. Но откуда мне-то знать, что такое действительно странно? Или нормально, если на то пошло. Я всю жизнь провел в мире закатников, маскируясь под одного из них. Что я знаю о мире человеков?

Я смотрю в окно. Все небо затянуто полосами темных туч. Идет дождь, делая тьму за окном еще более непроглядной. Мир за стеклом растворяется в темноте, смыкающейся вокруг нашей маленькой комнаты, где горит огонь.

— Я прожил всю жизнь в щели между двумя мирами. И ни в одном из них мне нет места. Да я и не знаю толком ни один из них.

— От меня помощи не жди, Джин, — она старается говорить легко, но слова звучат с трудом. — Я такая же, как ты. Я всю жизнь прожила в стеклянном Куполе. Я не знаю ничего об этих мирах. Ни о мире человеков, ни о мире закатников.

Я крепче сжимаю ее руку:

— У тебя есть инстинкты, Сисси. Ты пользуешься интуицией и умом лучше всех, кого я знаю. Доверься себе.

Она долго молчит и разглаживает свободной рукой складки на одеяле:

— Надо узнать, куда идет поезд, Джин. Я не позволю мальчикам на него сесть, пока мы это не выясним. И тебе тоже.

Она смотрит на меня. В глазах у нее отражается пламя камина. Но взгляд у нее странно отсутствующий, а веки будто опускаются сами собой.

— У нас не так много времени, — говорю я. — Меньше двух дней.

— Я знаю, — отвечает она. Невнятно, как будто усталость берет свое. — Мы что-то упускаем, верно? Что-то очевидное, что лежит на поверхности.

В уютном молчании проходит несколько минут. Звук капель дождя, бьющих по крыше, завораживает, усыпляет, лишает сил. На улице стемнело, и можно увидеть в оконном стекле наши отражения, окруженные ярко-красным сиянием. Впервые за несколько дней я смотрю на себя. Мое лицо стало старше, очертания его жестче. Я становлюсь все более похожим на отца. Меня охватывает какое-то оцепенение. Странно, ситуация совсем к этому не располагает: нам только что сообщили новости, пошатнувшие нашу картину мира, нам надо решить, садиться на поезд или нет. По логике, мы должны мерить комнату шагами и горячо спорить. Но вместо этого мы лежим на диване в полудреме.

— Получается, что главным звеном в цепочке является мой отец, — говорю я, надеясь, что разговор поможет побороть сонливость. — Надо выяснить, что случилось с ним, и мы поймем, куда ведут эти рельсы. Он ключ ко всему.

Мне кажется, что она собирается ответить, но когда я к ней поворачиваюсь, то обнаруживаю, что глаза Сисси совсем слипаются от усталости, а голова склонилась набок. Она моргает, старается подавить зевок.

— Эй, — бормочет она, заглядывая в пустую миску, — что было в этом супе?

Глаза у нее увлажняются. Она устраивается поудобнее, как будто сливаясь с кожаной обивкой.

Мы молчим. Огонь шипит и потрескивает. Я засыпаю, будто какая-то тяжесть медленно, но настойчиво вдавливает меня в диван. Я ничего не могу сделать, чтобы противостоять этой тяжести. Комнату заволакивает темнотой, она слегка покачивается, полосы серого полумрака превращаются в лужи темноты.

Я смотрю на пустую миску, из которой ела Сисси, потом на свою — полупустую. Они кажутся расплывшимися пятнами. Где-то в глубине меня начинает звонить тревожный звоночек, но он кажется тихим и далеким.

— Джин? — тихо бормочет Сисси.

— Да?

Она окончательно ложится на диван, скользит по гладкой обивке, прижимаясь ко мне. Ее мягкая плоть подается, принимает контуры моего бока. Мы идеально совпадаем.

— Что такое? — спрашиваю я.

Она долго молчит, и мне начинает казаться, что она все-таки уснула. Но потом раздаются слова. Тихие и легкие, как трепетание крыльев бабочки:

— Не оставляй меня, обещаешь?

На этом ее глаза закрываются, ее голова скатывается по спинке и падает на мое плечо. Я чувствую, как ее лоб — теплый и шелковистый — касается моего уха, а пульс ее шеи отдается в моей ключице. Сисси приоткрывает рот, и моей кожи касается легкое дыхание. Она спит. Я осторожно трогаю ее лицо, прохожу кончиками пальцев вдоль линии скул, по каштановым бровям, отбрасываю волосы со лба.

Языки огня сплетаются, как безумные змеи. Они того же цвета, что волосы Пепельного Июня — огненно-красные, алые, — и бешено извиваются. Все, что я могу сделать, чтобы скрыться от вины, это закрыть глаза. Я глажу руку Сисси, лежащую у меня на груди. Спускаюсь от ладони к локтю и обратно. От ладони к локтю и обратно. Каждое прикосновение кажется мне предательством, предательством, предательством.

Милосердный сон быстро накрывает меня.

Я просыпаюсь от звука бьющихся в стекло дождевых капель. На улице непроглядная тьма. От огня остались только тлеющие угольки, в комнате холодно. На полу, как сброшенная змеиная кожа, лежит смятое одеяло.

Сисси нет.

Я кладу руку на вмятину в софе, оставленную ее телом. Ткань остыла. Я встаю, с трудом делаю несколько шагов — все тело ноет. Половицы скрипят у меня под ногами. Комната качается, наклоняется вперед и назад. Я иду в ванную, натыкаюсь на журнальный столик, роняю стоящие на нем керамические миски.

От холодной воды мне становится легче. Я зачерпываю воду ладонями, выливаю ее на голову так, что ледяные струйки стекают по шее, груди, спине. Я просыпаюсь, и в мое сознание ножом врезается тревога.

— Сисси! — кричу я в темный коридор, потом еще раз, громче, на улице.

Дождь загнал всех в дома, на улице ни души. Земля превратилась в грязь, на которой отпечатались большие, разлапистые следы ботинок. Слишком большие, чтобы принадлежать ножкам-лотосам деревенских девушек. Они принадлежат взрослым мужчинам. Старейшинам, как минимум троим.

Я иду по следам. Но они исчезают, когда я достигаю мощеной дороги. Я смотрю то в одну, то в другую сторону.

— Сисси! — кричу я, но мне отвечает только шум дождя, падающего на камни и на тростниковые крыши. Сквозь непроглядную серую тьму я бегу к деревенской площади. Обычно кипящая жизнью, сейчас она совершенно пуста. Ни движения, ни звука, ни даже цвета — все смыло дождем. Ставни домиков закрыты, как плотно зажмуренные глаза.