Эндрю Фукуда - Добыча

— Я обращаюсь, — говорит он, глядя на закрывающиеся двери.

Он понимает то, что мы все еще не успели до конца понять. Если дверь будет заперта, а он обратится внутри, все в вагоне будут мертвы.

Джейкоб вскакивает на ноги. Спустя мгновение я понимаю, что он собирается сделать. Я выбрасываю руку, чтобы остановить его, прижать к полу, но застываю. Пока я колеблюсь, он успевает сделать три шага и выпрыгнуть из закрывающейся двери. Все. Дверь защелкивается.

— НЕТ! — кричит Дэвид, подлетает к двери и пытается ее открыть. Но она заперта. И не откроется, пока мы не доберемся до пункта назначения.

— ДЖЕЙКОБ! — кричит он. — Джейкоб, Джейкоб!

Джейкоб поднялся на ноги, его лицо искажено ужасом. Он там один. Совсем один, в первый раз в жизни. Он не может этого выдержать и бежит за поездом, надеясь побыть с нами еще хоть несколько секунд. Дэвид протягивает руку между балок, на мгновение Джейкоб догоняет нас и хватает его за руку. Его волосы прыгают вверх-вниз, глаза полны слез. А ведь ему снились карусели с лошадками, лягушками и летающими дельфинами. Он кажется таким маленьким. Он один, и мы ничего не можем с этим поделать.

Поезд набирает скорость, и Джейкоб уже не способен за ним угнаться. Его рука начинает отделяться от руки Дэвида.

— Джейкоб!

Руки разделились.

И все равно он бежит так быстро, как только может, бешено размахивая руками, перебирая ногами так, что их не видно. Он не хочет оставаться один, не хочет отставать от нас в ночи, не хочет терять из виду единственную семью, которую знает. Но поезд едет все быстрее.

Он спотыкается и падает. Я едва могу смотреть. Он кажется маленьким бледным камнем на темном берегу. Сзади налетает волна и поглощает его.

Металлические балки вагона начинают вибрировать. Не сильно, больше похоже на идущий по ним гул. Он усиливается, и балки начинают дрожать под рукой, будто оживая. А потом это оказываются не только балки. Весь поезд качает из стороны в сторону.

Ночь наполняет ритмичный стук, будто скачет тысяча лошадей. Но нас настигают не лошади. Тела лошадей не светятся белым сиянием. Лошади не шипят, не истекают слюной, не вопят и не завывают, их глаза не сверкают из темноты, как сотни чудовищных лун.

Раздается крик. Закатник запрыгнул на крышу вагона и застиг маленькую девочку, прижимавшуюся к балкам, врасплох. Он выдернул ее наружу — более или менее целой, хотя с вывернутыми суставами и переломанными костями, и свернулся вокруг нее на земле, заглушив ее крики.

— Отойдите от стен! — кричу я.

Девушка с веснушками начинает отбрасывать остальных на середину вагона. Неожиданно закатник вылетает из темноты, прижимается к стенке вагона, с ловкостью обезьяны цепляясь за балку. Он тянется внутрь, рассекая рукой воздух.

— Пригнитесь, ложитесь на пол! — кричит девушка с веснушками.

Спустя мгновение закатник запрыгивает на крышу. Мы пригибаемся, прижимаемся к полу, когда его рука протягивается к нам сверху, словно ядовитая лоза. Он злобно шипит, роняя капли слюны. Я бросаюсь к Сисси, которая все еще лежит без сознания, прикрываю ее укусы от капающей слюны, убираю ее ноги и руки так, чтобы закатники не дотянулись. Кожа у нее ледяная, руки конвульсивно дергаются.

На стену вагона приземляется еще один закатник, и еще один, сотрясая вагон, как птичью клетку. Они продолжают бросаться на нас, один за другим, пока их бледные тела не покрывают весь вагон. Прозрачное покрывало кожи кажется картинкой из ада. Кое-где из этого сплошного покрова выглядывает, как сосок на брюхе собаки, лицо закатника — шипящее, щелкающее зубами, пожирающее нас вытаращенными глазами.

Поезд едет дальше, несется к мосту.

Подо мной Сисси что-то бормочет. Пытается что-то сказать. Глаза у нее все еще закрыты. Как будто она молится, как будто произносит последний псалом. Надо мной. Теперь я чувствую боль в щеке. Там, где Пепельный Июнь оцарапала меня, пустила мне кровь. Когтями, перепачканными в собственной слюне.

Поезд, грохоча, мчит вперед, закатники издают свои странные вопли, и единственное, что я могу сейчас делать, это осторожно убирать выбившиеся пряди волос Сисси ей за уши.

Звук поезда меняется. Мы едем через мост. Чух-чух, чух-чух — стучит поезд под нами. А потом мы пересекаем ущелье и катимся вниз по высокому склону, набирая хорошую скорость.

Я смотрю назад сквозь просветы между висящими на вагоне закатниками. На другой стороне огромная стая их пытается протолкнуться на мост. Многие срываются вниз, в ущелье.

Мы едем дальше, набирая скорость, пока не доезжаем до поворота. И мост, и Миссия окончательно исчезают.

Путь через ночь кажется бесконечным. Мы прижимаемся друг к другу — сперва стараясь держаться подальше от закатников, которые не отступаются, продолжая держаться за стенки вагона, а потом греясь друг о друга на пронизывающем холоде. Мы расставляем вокруг себя ящики, образуя небольшой барьер. Никто не спит, да никто бы и не смог заснуть, когда с потолка капает смертельно опасная слюна и со всех сторон слышатся крики злобы и отчаяния.

Сисси вся горит и обливается потом. Спазмы то и дело сотрясают ее тело. Она медленно обращается. Я не понимаю, почему процесс идет так медленно, но через день или два все будет кончено. Мы не можем позволить ей обратиться здесь. Когда изменения зайдут слишком далеко, нам придется сделать то, о чем страшно даже подумать. Нам придется передвинуть ее к стене вагона, где до нее доберутся закатники и сделают то, на что мы неспособны. Никто об этом не говорит, но это довлеет над всеми нами. Особенно над Эпафом. Он не спал всю ночь — сидел рядом с Сисси и гладил ее волосы. Его лицо осунулось от горя и беспокойства. Другой рукой он обнимает Дэвида.

Время от времени во мраке ночи я наклоняюсь к ней. Она просто горит. Я вынимаю кинжал из ножен. Эпаф выходит из забытья и вздрагивает при виде кинжала. Он смотрит на меня, думая, что я собираюсь убить ее из милосердия.

— Не надо, — говорит он, — может быть, еще…

— Это не то, что ты думаешь, — отвечаю я, прижимаю кинжал к ладони и режу.

Начинает течь кровь, заливая мою руку. Закатники на стенах впадают в бешенство. Я приоткрываю губы Сисси и роняю ей в рот несколько капель крови.

— Если это правда. Если я Источник. Если я лекарство. Тогда моя кровь может помочь.

Но Эпаф, поглощенный горем, только качает головой.

— Это последнее средство, — говорю я. — Нам нечего терять.

Он даже не смотрит на меня.

— Джин, — говорит Эпаф, указывая на царапину на моей щеке, в том месте, где меня ранила Пепельный Июнь, — ты тоже обращаешься.

Он прав. Он видит то, что я сам пытался отрицать — бледность моей кожи, блеск пота на лице и то, что моя дрожь вызвана не ледяным ветром, но чем-то страшным в глубине меня — начинающимися конвульсиями.