Юрий Никитин - Откровение

— Хорошо ли спали верблюды? — сказал Олег традиционную формулу вежливости для этого племени, он уже все понял по их одежде, манере завязывания поясов. — И широки ли их копыта?

Бедуины расплылись в сдержанных улыбках:

— И тебе крепких копыт, странник, знающий пути Аллаха. Как и твоему железному спутнику. Отдохните с нами, разделите нашу скудную трапезу.

Томас уже сдирал с себя железо, рычал от злости, когда пряжки и ремни не спешили расставаться с хозяином, а калика степенно опустился на зеленый коврик, скрестив ноги по-восточному. О чем они говорили, Томас не слушал и слышать не желал, вода шипела на его руках как на раскаленной сковороде, вскипала, взвивалась легкими облачками пара. Наконец он пал как лев на четвереньки, сунул лицо в кипящий бурунчик ледяной воды, застонал от наслаждения, ради которого стоило пройти пешком через все сарацинские пустыни.

Калика вел степенные беседы, обсуждали обустройство мира, осуждали падение нравов, молодежь пошла не та, а Томас плескался до тех пор, пока не свершилось неслыханное, во что час назад не поверил бы, а скажи такое, обозвал бы лжецом и вызвал бы на смертный поединок: продрог, кожа пошла «гусиками», губы посинели и распухли как сливы, и зубы начали пощелкивать как у голодного волка.

Он намочил одежду, пусть хранит холод, натянул под ироническим взглядом четвертого бедуина, старого, как мир, иссохшего подобно торчащим из песка костям. Остальные с каликой ушли к верблюдам, кто-то обсуждали, размахивали руками. Старик по-прежнему возлежал в тени пальмы, отдыхал, глаза его не по-старчески острые осматривали Томаса. За спиной возвышался массивный камень в полтора человеческих роста, на нем что-то высечено, Томас отсюда не видел, но чувствовал, что камень однажды возвышался и над пальмами, теперь же постепенно уходил в землю. Старик внезапно спросил трескучим голосом, похожим на ветер пустыни самум:

— Что дает это железо здесь в песках?

Томас скривился, сарацинам не понять рыцарских ценностей, поспешил перевести разговор:

— Что это за демон?.. Ведь ислам, как мне кажется, не допускает других богов. Он даже Христа считает лишь одним из пророков...

Старик уклонился от ответа:

— Что тебе, франк, в наших ценностях?

Томас ощутил, что задел больное место:

— Я заметил, что вы все четверо кланялись этому камню, когда бы ни проходили мимо. А как же ислам?

— Аллах милосерден, — ответил старик коротко.

Он насупился, а Томас, чувствуя тайну, дожал, прикинувшись простаком:

— Но Мухаммад велел признавать только Аллаха! Или вы не признаете ислам?

Старик начал сердиться, однако взглянул на Томаса острыми, как буравчики, глазами, перевел дыхание и сказал уже спокойнее:

— Взгляни сам. Возможно, тебе самому захочется ему поклониться.

Томас обошел ручей, камень оказался перед ним отесанной стороной. Неведомые художники прошлых веков умело высекли изображение какого-то божества, грозного и лютого. Под ним проступала почти полностью изъеденная ветрами надпись. Томас покачал головой:

— Что-то нет желания кланяться. Кто это?

Старик сказал:

— Если меднолобый франк даст золотую монету... я отвечу.

— Золотую? — удивился Томас. — За что?

— Я отдам ее нашему богу, — ответил старик просто. — Да простит он тебя.

Томас плюнул в сердцах, но у него в самом деле три золотыее монеты, тяжелые и бесполезные, и он вытащил все три:

— На. В жертву, говоришь?

Старик молча принял золото и, даже не взглянув, швырнул монеты в родник. Они исчезли без плеска, а старик повернулся к Томасу:

— Это очень древний бог нашего племени. Даже сейчас, когда мы приняли истинную веру, мы чтим его, ибо явился в тяжкий час, когда мы были на грани истребления. Он пал с небес в страшном грохоте и блеске молний, развеял врагов как могучий ветер уносит сухие листья. Он накормил сирых, вылечил больных, покрыл всех наших женщин и девиц, отчего в нашем племени появились сильные телом дети, а утром отбыл так же мощно в блеске могучего бога.

— Демона, — поправил Томас.

Он благочестиво перекрестился, плюнул через плечо и оглянулся на возвращающегося Олега. Тот шел босиком, с задумчивым видом держал в руках растоптанный сапог с оторванной подошвой. Томасу сказал мирно:

— Я уже все узнал. И взял. Пошли. Теперь уже близко.

Он распрощался с бедуинами, Томас кивнул благожелательно, солнце обрушилось с яростью, как будто кто-то сыпанул на плечи жаровню раскаленных углей. Томас, освеженный купанием, шел бодро, воспринимал мир ярким и чистым, запахи улавливал за сто миль, а когда в ноздрях защекотало, сказал саркастически:

— Ну и нажрался же ты! Что за бедуины, если пьют вино? Или аллах в пути позволяет вольности?

— Мне достаточно одного кубка, — сказал Олег кротко. Заметив недоверчивый взгляд Томаса, пояснил: — Но, выпив этот кубок, я становлюсь совсем другим человеком!.

— Ну и что?

— А то, что этому человеку тоже хочется выпить.

Томас хохотнул, в калике живет даже не два человека, а множество, судя по тому, сколько может выпить, оглянулся на удаляющийся оазис:

— А чего таким страшилищем тебя изобразили?

Он думал, что Олег на шутку ответит шуткой, но отшельник за время странствий хоть и обучился почти всему на свете, но только чувства юмора так и не обрел:

— Как умеют... Не всегда же пешком и с палочкой. Куда-то торопился.

Томас отшатнулся. Волосы встали дыбом. Он ощутил, как затряслись руки, а голос сорвался на жалкий писк:

— Так это был... ты?

— Ты ж сам заметил, что похож.

— Ну... — прошептал Томас, земля под ним шатнулась. Он ощутил как барханы снова закачались как волны, а воздух задрожал. — Это я так, подразнить! Я ж не думал, что в самом деле! Хотя у того чудища руки-крюки, морда ящиком... похож. Значит, ты? Торопился? Торопился, но всех женщин...

Олег объяснил равнодушно, только взгляд чуть потеплел:

— А я тогда пробовал путь всяческих излишеств. В том числе и, ну, этих. Понимаешь, учений как правильно жить на свете — до чьей-то матери, но где-то наверняка есть ценное зерно. Однако отрицать, не глядя, это все равно, что бранить вино, ни разу не попробовав. Настоящая мудрость приходит, когда все узнаешь на своей шкуре.

— А если на чужой?

— Тогда это ученость.

Томас оглянулся. Даже на расстоянии он различал, что неведомым резчикам удалось выразить мощь и свирепость древнего бога. Томас прошептал:

— Бедный калика... Сколько же тебе гореть в геенне огненной! Может быть, прямо сейчас просить деву Марию о заступничестве?

Калика с сомнением поднял брови:

— Женщину?

— Ну и что, — возразил Томас горячо, — она ж мать нашего бога! Матери даже крокодил не откажет, а наш милосердный Господь не крокодил какой-нибудь с берегов Стибра!.