Юрий Никитин - Фарамунд

Да, разрозненные секты христиан собрались под эгидой императора Константина... Язычника, кстати, что говорит о том, что не в вере дело. Император был не дурак, понял, что это церковное войско тоже можно поставить на службу... Так, собрались на первый Вселенский Собор, уладили спорные богословские вопросы, упорядочили церковную догматику, а главное — выработали Символ Веры. Говоря проще, коротко изложили суть новой веры, отобрали наиболее удобные тексты из писаний, остальные объявили ересью, составили свод обязательных правил поведения для христианина.

Через полвека они стали настолько удобной дубиной в руках императора, что он объявил христианство государственной религией. Теперь гонениям подвергаются уже не христиане, а сторонники старых богов. Победившие христиане с упоением жгут библиотеки, разбивают мраморные статуи с изображением всяких там аполлонов и гераклов, особенной ярости удостаиваются статуи бесстыжих богинь... Вытащив за волосы знаменитую женщину-математика Гипатию, христиане растерзали ее прямо на улице: женщинам отныне только рожать детей и покорно терпеть побои мужа...

Теплая струнка шевельнулась в насмешливой душе. Это было так неожиданно, что он не сразу понял, что мысли незаметно повернули в ту сторону, куда поворачивали всегда. Христианка должна рожать детей.

Он вздрогнул, горячая кровь прилила к лицу от такой чудовищной по наглости мысли. Лютеция, существо из солнечных лучей и лунного сияния, чистое и настолько хрупкое, что нельзя даже смотреть в упор... она создана для преклонения, она сама чистый и светлый ребенок, какие уж дети...

Но мысль не исчезла, только спряталась поглубже. Взамен же пришло странное беспокойство, томление, что возникает у перелетной птицы, которая осенью чувствует неодолимое желание улететь в дальние края, а весной еще более неодолимую жажду вернуться как можно быстрее, успеть напиться талой воды, увидеть последние островки тающего снега, поклевать самые-самые первые стебельки зеленой травы...

Через окно было видно, как через двор протащилась ветхая повозка. Колеса в грязи, грязью забрызганы дверцы. Кони ступают тяжело, а сопровождающие ее люди едва передвигают ноги.

Сумасшедшая радость ударила в череп как молния. Он еще не успел понять причину, а ноги уже метнули к двери, успел крикнул через плечо:

— Прости, отец Стефаний! Неотложное...

— Но как же вера? — прокричал Стефаний вдогонку.

— Приму!.. — донесся затихающий ответ. — Вот только...

Ступеньки прогрохотали сухой дробью, дальше Стефаний не расслышал.

Тревор сообщил, что люди Лютеции приведут бург в порядок за неделю, после чего он отправит одного из них за их госпожой...

— Нет, — сказал Фарамунд быстро. — Я все время страшусь за нее! Я даже солнцу не позволял бы обжигать ее лучами, я бы оберегал от любого ветерка... Я пошлю за нею сотню всадников и три повозки!

— Зачем?

— Людей — для охраны, повозки... одну для нее, другие — для служанок.

Тревор расхохотался:

— Да чтоб Клотильда поехала в другой повозке? Да еще в двух сразу?.. Кстати, она еще вчера приехала. Готовит покои для своей госпожи.

Фарамунд вымученно улыбнулся. Только сейчас вспомнил, что вчера ему попалась во дворе эта энергичная и смешливая девушка с крепкими рабочими руками. Она снимала с повозки сундук, который не всякий мужчина поднял бы, но ее широкое лицо в мелких веснушках даже не покраснело.

Последнее время появилась и постоянно терзала дикая мысль, что вдруг все оборвется, что вот-вот что-то помешает, оборвет, а сутки тянулись там мучительно медленно, что он едва не выл по ночам от тоски и страшного одиночества.

— Поскорее бы, — вырвалось у него. — Ох, поскорее бы!

Тревор покачал головой.

— До чего ты себя довел... Надо ли мужчине изводить себя так?

— Я не могу иначе, — прошептал Фарамунд. — Я не доверю такое... такое дело слугам! Я сам пойду в облике слуги. Я буду, как раб, держать ее стремя... Ах да, она не любит в седле, буду открывать перед ней дверцу, буду стелить перед ней ковер. Но я хочу быть рядом... Как горько, что не могу стать невидимкой, стать призраком, чтобы незримо быть рядом, оберегать, защищать... Я убивал бы всех, кто посмотрит на нее косо! Я бы неслышным призраком носился по всему бургу, слушал, что о ней говорят, и убивал бы всех, что о ней молвит худое слово...

Тревор засмеялся:

— Ты бы впервые остался без дела! Лютеция... возможно, единственное существо на свете, о котором никто не скажет худого слова. Даже когда она не права. Вот, к примеру, не дала тебя раненого дорезать, что было бы только правильно: все так делали. Что, разве я ее обругал? Нет. Хоть был прав я, а не она! Но, ты ж видишь, ее неправота всегда оказывается потом большой правотой.

Влажный и теплый воздух к ночи стал еще теплее. Стены его покоев начинали скользить мимо все быстрее, просто мелькали, как бревна в частоколе, когда на полном скаку несешься мимо, затем Фарамунд обнаруживал, что почти бегает взад-вперед.

На стенах ярко горели светильники. Их называли, кажется, лампадками. В последнем из захваченных городов Фарамунд, памятуя, что Лютеция приняла веру нового бога, Иисуса, велел ограбить храм этого бога, сорвал со стен все храмовые светильники, собрал лампадное масло, и сейчас вон в углу мешок с ладаном и связка сандаловых палочек.

Лютеция, наверное, придет в восторг. Если надо, он велит притащить сюда даже колокол, чтобы названивал всякие разные церковные мелодии...

Спина промокла. Рубашка гадко липла на спине, он сам чувствовал, как от него прет конским потом. Но когда ощутил, что мокрые струйки стекают из подмышек, а бревна в стенах мелькают так, что сливаются в серый туман...

Стражи вскочили, когда он выметнулся из спальни — разъяренный, всклокоченный, словно только что обратился из медведя в человека. Игральные кости сухо треснули под подошвой. Оба непонимающе смотрели вслед, а вождь подобно урагану пронесся по коридору, прогрохотал сапогами по лестнице, из холла донесся его затихающий вопль.

В покоях управителя горел только один светильник, заправленный бараньим жиром. Фарамунд ощутил некоторое облегчение: не тошнотворный запах ладана.

В три быстрых шага пересек помещение, заорал:

— Вставай, дьявол бы тебя взял!

Рядом с Громыхало, огромным и в полутьме мохнатым, спала толстая сочная женщина. Роскошные черные волосы разметались по подушке, свет падал на округлые блестящие плечи, нежную шею, тугие щеки...

Храп оборвался. Громыхало рывком, приподнялся, сел, опираясь сзади руками. В глазах сон испарялся, как туман под жаркими лучами.

— Что-то стряслось? — прогудел он с беспокойством. — Тевкры напали? Или конунг наконец-то до нас добрался?