Наталья Павлищева - Ледовое побоище

Мы никогда не были с Лушей соперницами и тем более противницами. Я любила свою двоюродную сестричку, такую беспокойную и полную жизненных сил, и очень радовалась, что мой Федька удался, кажется, в нее.

Неудивительно, что из той прежней, новгородской и козельской жизни я чаще всего вспоминала ее…

– Вятич, – моя голова лежала у него на плече, а рука охватывала туловище, словно для того, чтобы не исчез во сне (с него станется…), – почему я так часто вспоминаю именно Лушку?

– Она думает о тебе.

– Ты так считаешь? Как там они с Анеей? Может, уже в Новгороде?

– Хочешь съездить посмотреть?

– Нет!

Мне не слишком понравилось, как Вятич спросил, словно подозревал меня в желании удрать. Но ведь я ни разу не давала повода для такого подозрения, наоборот, всегда бодра, весела, энергична… Этакий массовик-затейник на древнедеревенский лад. Может, слишком затейлива? Надо немного угомониться, временами энергия, вроде так и прущая из меня, даже самой кажется фальшивой, а что уж говорить о все понимающем и замечающем Вятиче?

Оставалось надеяться, что он все же не замечает.

Но однажды я совершенно позорно сорвалась. То ли устала настолько, что перестала соображать, то ли просто выдохлась, но пострадал ребенок.

Федька ленился не только ходить сам, он еще и говорить не желал, понимал все, но умудрялся обходиться всякими «у», «ы» и словом «папа». С тем, что он это слово произнес первым вместо обычного для всех детей «мама», и я смирилась, но когда даже в Волково сын продолжал звать папой всех подряд, включая меня, начала бороться. В конце концов, пора бы уже и «мама» сказать!

– Федя, скажи «мама».

– Папа.

– Федя, это кто? – я показывала на сидящего Вятича.

– Папа, – с удовольствием сообщал малыш.

– А это кто? – я тыкала себя в грудь.

Чуть подумав, Федька снова произносил «папа».

Я решилась на другой эксперимент, показав на петуха, поинтересовалась:

– А это кто?

– Петя.

Ах ты ж вредина! Петуха, значит, мы готовы величать по имени-отчеству, а родную мать продолжаем называть папашей?!

– Федя, я кто?

Глазенки сына стали растерянными, мне бы остановиться, но меня уже понесло:

– Кто?

– Папа…

– Ах, ты не хочешь меня звать мамой? Тогда я тоже не буду звать тебя Федей…

Я уже не могла остановиться, хотя понимала, что несу бред. У Федьки задрожали губешки, и он был готов разреветься, мать отказывала ему в своей любви! Я успела притормозить и продолжить фразу иначе, чем начала:

– …я буду звать тебя Федька-вредина! Ты моя любимая вредина!

Я пыталась тормошить ребенка, все свести к игре. Удалось, он забыл о моих требованиях, постепенно расшевелился, испуг в глазах прошел, сын рассмеялся. Зато долго не могла успокоиться я. Хуже всего, что Вятич слышал этот разговор и все прекрасно понял. Я чувствовала себя отвратительно, словно побитая собака, которая приползла просить прощения у хозяина.

Муж молчал. Лучше бы он обругал меня последними словами, я бы согласилась, но он ничего не говорил, не укорял за сына, не обвинял, и это было куда тяжелее. Что делать, оправдываться самой? Но в чем? Я вроде даже исправила собственную глупость…

Мне было так тошно, что горло перехватило от беззвучных рыданий. Федя уже спал, Вятич тоже лег, но, видно, просто лежал. Чтобы не разреветься в доме, я вышла на крыльцо, а потом ушла к Маньке и долго сидела там, заливаясь слезами. Было невыносимо горько и обидно за судьбу, за такие мучения. Говорят, на судьбу нельзя обижаться, но я обижалась. За что, чем провинился Вятич, чем провинилась я? Человеку не дается больше испытаний, чем он способен выдержать, но к чему испытывать на прочность столько времени?

Росла обида на мужа, я все понимала, ему тяжело, он не хочет показываться слепым, беспомощным, не хочет ничьей жалости и сочувствия… Он всегда был сильным и теперь выглядеть слабым не желает. Но что делать мне? Сколько же я могу? Я не ванька-встанька, чтобы подниматься и подниматься после каждого удара. Бросить Вятича я не помышляла, но так жить тоже невыносимо…

Я больше не могла… у меня просто больше не было сил ни на что… Хотелось только одного: лечь, раскинув руки, и лежать долго-долго… бездумно, забыв обо всем…

Но в доме меня ждали маленький сын и слепой муж, а потому не только лежать, раскинув руки, но и долго сидеть я не могла. Мало того, я должна поддерживать их, делать вид, что все хорошо, я не имела права срываться так, как сделала это сегодня… Господи, дай мне сил!

Выревевшись, умылась в кадушке, в которую собиралась дождевая вода, и отправилась в дом. Вятич сидел у входной двери. Я не стала ничего спрашивать и ничего объяснять.

– Пойдем спать.

– Ты устала. Ты просто сильно устала…

– Да, но это дела не меняет.

Сказала и пошла в дом. В конце концов, даже стальная пружина имеет предел прочности.

А утром началась уже привычная суета: печь, коза, стирка, еда…

Через два дня ребенок назвал меня мамой, видно, Вятич все же научил, но это уже не обрадовало, боясь сорваться, я пореже общалась с Федькой, который время от времени смотрел на меня испуганными глазенками. Дети могут чего-то не понимать, но чувствуют они прекрасно…

Постепенно снова вошла в роль заводного болванчика, бодрого, неунывающего, жизнерадостного… И только я знала, как же это тяжело…

Заканчивалось лето, уже полетели по ветру первые тонкие паутинки, стало прохладно ночами, птицы слетывались перед дальней дорогой… Все готовилось к зиме, и мы тоже.

Я издали осторожно наблюдала, как Вятич пытается колоть дрова. Для начала он убедился, что Федька сидит смирно на своем месте и под топор не полезет. Для этого малышу поручено сторожить какую-то курицу, чтобы ни с места, была именно там, куда поставили. Привязанная за лапу курица отчаянно кудахтала, словно ее уже ощипывали для супа, эти вопли страшно мешали, но Федор держал веревку цепко, внимательно следя за действиями отца.

Вятич пристроил на большую колоду полено, примерился топором, занес его и… я-то видела, что полено перевернулось, а он нет. Колун прочно засел в колоде, а полено скатилось на ногу самому Вятичу. В другое время я бы расхохоталась, а сейчас чуть не заплакала. Слепой Вятич еще не привык действовать без зрения и не скоро привыкнет. Горло перехватило от отчаянья и боли. Я ничем не могла ему помочь, и жалеть тоже нельзя. Он мужик, он привык быть впереди, быть защитником, быть самым сильным и умелым. А теперь приходится во всем полагаться на куда более слабую жену.

Будь мы в Новгороде, таких проблем не возникало бы, там дрова накололи бы холопы, за Федькой приглядели сенные девки. Но Вятич упорно не желал возвращаться, и я не понимала почему.

Чтобы он не врезал топором и себе, пришлось выйти из укрытия.