Наталья Павлищева - Кровь и пепел

Улицы, на которой стоял дом Николы, просто не существовало, одни пепелища. И трупы, немыслимое количество погибших людей. Татары собрали своих не всех, видно, сожгли только знатных, а всякая мелочь продолжала валяться рядом с убитыми рязанцами. Вот так, даже в пути на небо не все равны.

Заметив в стороне какое-то движение, я замерла. Видно, не все татары ушли из Рязани, нашлись те, кто шакалил в сожженном городе. Пришлось тихо отползти в сторону и прикинуться трупом, пережидая, пока два голоса затихнут в стороне. Господи, да уйдут они когда-нибудь отсюда?!

Ветер носил по Рязани пепел и копоть, некоторые пепелища еще дымились. Я прислушалась, тихо, ни звука, ни голоса, даже собак не слышно. Неужели я в городе осталась в живых одна?! Я и татары? А еще черно-красный снег…

Николин двор представлял собой страшное зрелище, там лежали вперемешку русские и ордынцы, все залито кровью. Ближе к сгоревшему дому простоволосая Олена с нелепо подвернутой ногой, рядом на боку Авдотья, ее рука продолжала к чему-то тянуться, а в раскрытых глазах застыл ужас. Уткнулся лицом в снег Ждан… вокруг все залито кровью из располосованной спины… Четверо ордынцев… у входа, видно, пытавшийся заслонить собой родных со стрелой в груди Никола… Его пальцы разжались, но совсем рукоять меча не выпустили. Посеченные ордынцы явно его рук дело. Дорого отдал свою жизнь хозяин дома. Здесь же разрубленный пополам старый пес Буран. Не видно только маленькой Маняши…

Во дворе сгорело все, кроме большой собачьей конуры, в которой в злые морозы прятались вместе Буран и маленький Серко, она накрыта сугробом, который Никола нарочно не разгребал до самой весны, чтобы собакам было теплее.

Серко, видно, там, потому что слышно тихое поскуливание… И вдруг… голоса, несомненно, два! Манечка?! Уже через мгновение Маня ревела, уткнувшись в мои колени, а Серко рвал короткую привязь, к тому же, как всегда, немилосердно запутанную.

Она дрожала от страха и холода, на лице в саже и грязи слезы прочертили бороздки, видно, вытирала глаза руками, потому что копоть и кровь размазаны по щекам… красная ленточка в косичке, которую мы так старательно завязывали в бантик, почти расплелась… Но Манечка, моя Манюня жива!

– Маня, Манечка, девочка… все хорошо, теперь будет все хорошо… не плачь.

Но по Рязани еще бродят татары, добирающие последние крохи среди пожарища, стоит спрятаться. Конура большая, туда при желании влезу даже я, только сначала надо обрезать веревку у Серко, чтобы не задохнулся.

– Вернитесь в конуру я сейчас, Маня, я мигом.

Я метнулась к валявшемуся рядом с убитым Николой засапожному ножу. Лучше бы я этого не делала! Лучше бы проклятую веревку порвать руками, перегрызть зубами!

Впереди что-то двинулось, не успев выпрямиться, я увидела прямо перед собой татарина с саблей в руках. Рука невольно нащупала Николин меч. И тут…

– Маня, не-ет!!!

Произошло худшее – девочка с ревом бросилась к ордынцу, вытянув перед собой ручки, чтобы оттолкнуть его от меня. Татарин, кажется, даже не понял, что произошло, он просто отмахнулся рукой с саблей, и Маня стала падать в снег с перерезанной шеей!

В следующий миг на ордынца обрушился удар Николиного меча, в который я вложила всю свою силу! Я слышала о том, что всадников разваливают до самого седла, но никогда такого не видела. Николин меч застрял где-то на уровне татарского пояса, и тот рухнул, разделенный моим ударом пополам от самой шеи…

Выпустив рукоять меча, я опустилась на колени перед Манечкой. Большие светло-голубые глаза, не мигая, смотрели в такое же светло-голубое небо… А из тонкой шейки толчками выливалась кровь, и с каждым толчком напор становился все слабее… Растрепанная косичка, пропитанная кровью, слилась цветом с красной ленточкой в ней…

Они… убили… Манечку?!

И тут меня прорвало, я обхватила мертвое тельце руками, уткнулась в него и заревела во все горло… Маня была последней, кого я видела в Рязани живой.

Сколько времени прошло, не знаю, наверное, немало, лужа крови, в которой лежала Манечкина косичка, подмерзла. Очнулась от поскуливания Серко. Веревка его привязи запуталась окончательно, и бедный песик маялся на морозе, даже не имея возможности нырнуть в спасительное тепло конуры. Совершенно бездумно протянув руку за ножом, который так и не успела взять, я так же машинально обрезала эту веревку. Но Серко не побежал прятаться от мороза, он сел рядом с погибшей хозяйкой и… завыл.

Песик выл страшно, жутко, каким-то взрослым собачьим голосом, словно выплескивая весь ужас, всю тоску по погибшим людям… К голосу Серко присоединился еще один вой, потом еще один…

Меня бил крупный озноб, даже зубы стучали. Видно, было очень морозно, потому что слезы попросту замерзли на щеках. Попытка смахнуть их тыльной стороной ладони не удалась, пришлось отрывать эти сосульки пальцами… В воздухе летали хлопья сажи от пожарища…

Вернуться в Козельск, а потом в свою налаженную, обустроенную жизнь в Москве? Забыть вот этот черно-красный снег и залитый кровью двор? Неужели я смогу забыть погибших Олену, Авдотью, Ждана, заколотого Питирима, обварившуюся Варвару, старого Ефрема с его шуточками, Николу… Манечку…

Рука с засапожным ножом потянулась к моей гордости последних месяцев – косе, и через мгновение та уже валялась на кровавом снегу. Я с трудом вытащила из тела татарина Николин меч, брезгливо отерла об одежду убийцы. Отныне Насти больше нет…

Прости, Никола, я возьму твое имя и твое оружие.

Но не для защиты – для мести.

Я не вернусь в Москву.

Я буду убивать ордынцев до тех пор, пока смогу держать меч в руках!

Я отомщу за смерть каждого из вас, за красно-черный снег, за растерзанную, захлебнувшуюся кровью, сожженную Рязань!

На следующий день на берег Оки выскочили всадники дружины Евпатия Коловрата. Они торопились по им одним ведомым лесным дорогам, опасаясь встречи с передовыми отрядами Батыя, чтобы спасти осажденную Рязань. Не успели…

На высоком берегу реки вился дымок последних пепелищ догоравшего города…

А от полуразрушенной стены, таща за собой обрывок веревки, с отчаянным лаем грязным комочком катился Серко. Он словно просил дружинников подождать его нового хозяина – нового Николу.