Олег Верещагин - Скажи миру – «нет!»

Я молча слушал его. Действительно, что я мог ему сказать? Больше того, горькие, горячие слова Серого рождали и во мне бессмысленное протестное чувство – до скрежета зубов. По какому праву меня кто-то обрекает на никому не нужную гибель?! Резким жестом, сам не очень понимая, что делаю, я вытянул перед собой руки, растопырил пальцы. Мне четырнадцать лет. Вот мои руки… вот я пошевелил пальцами… я – мальчик, у меня длинные ноги… вот они, в меховых унтах… Я люблю жаренное на углях мясо и не люблю вареный лук… Мечтать мне нравится, и я боюсь темноты…

Как же так?! Кто приговорил меня?! За что?!

– Не хочу, – прошептал я. – Не хочу, не хочу…

Сергей кусал губы и плакал. Так плачут от нестерпимой обиды, когда ничего нельзя изменить.

– Пойдем, – сказал я, скручивая в себе тоску усилием воли. – Пойдем. Надо спать. Надо быть сильными. Я понимаю, что все это чушь, но мы должны жить. Хотя бы ради наших друзей и наших девчонок… И еще… вот что. Ты прав. Мы настоящие. Ну так давай будем жить по-настоящему. Хотя бы попробуем.

Утром опять ахнул мороз при мгновенно очистившемся небе. Собственно, можно было и на охоту не ходить (еда-то была), но я снова разослал всех на маршруты, а сам пошел с Арнисом. Девчонок на этот раз оставили в лагере, чтобы хоть по возвращении можно было надеяться на подобие горячего ужина…

…Когда мы в Кирсанове играли в войну, одним из вражеских отрядов командовал мальчишка по прозвищу Рауде [34]. Он правда был рыжим, но это не важно. Так вот, он пустил в оборот выраженьице «дырявое счастье», прижившееся и в нашей компании. Оно, это выражение, означало привязавшиеся прочно и надолго неудачи…

…Вообще-то урса народец тупой, предельно тупой. Я уже попадался к ним в лапы – в первое же наше лето здесь, как вспомню, так вздрогну, – по собственной неосторожности и трусости. И спасся чудом.

И нужно в самом деле крепко дружить с «дырявым счастьем», чтобы попасться к этим олухам вторично. Особенно будучи уже далеко не новичком…

…Арнис легко скользил впереди меня на лыжах. Даже то, что он был голоден не меньше моего, мало влияло на этот плавный, ритмичный красивый ход, казалось, не стоящий белокурому литовцу никаких усилий.

Снег перестал, зато вновь ударил мороз. Такой, при котором отменяют занятия «в городских школах с первого по десятый». Для здешней зимы – вполне терпимый.

– Смотри, – сказал Арнис, и я увидел на прогалине остатки волчьего пиршества: взрытый снег, забрызганный красным, цепочки следов на уцелевших клочках целины, какие-то ошметки, которые даже волки доедать не стали… – Не твои знакомые?

– Не зна-аю… – протянул я, все еще не вполне понимая, почему мне что-то не нравится – и что именно мне не нравится.

А понять я так и не успел. Да это и не понадобилось – нехорошее ощущение превратилось в определенность.

Урса выходили цепочкой на опушку метрах в десяти от нас. Скорее всего, заметили они нас уже давно и стерегли. Обернувшись через плечо, я убедился в том, что прав. Сзади была та же история, урса поднимались по склону.

Арнис среагировал быстрее меня – может быть, потому что умел ходить на лыжах, а я рассматривал их только как неизбежное средство передвижения. Крикнув: «За мной!» – он прыжком развернулся на месте и бросил себя вниз по склону прямо на урса. Дорогу успел заступить только один – Арнис сшиб его топором, перескочил через тело и под вой урса исчез в кустах.

Только вот я-то так ездить не мог. Лыжи мне вообще мешали двигаться… а, соскочив с них, я утонул в снегу по бедра, ворочаясь в нем, как в дурном сне; урса ползли ко мне, как мухи по липкой бумаге. Если бы не кольцо – я бы, наверное, от них все-таки умотал на лыжах.

– Ну, сволочи… – пробормотал я, сбрасывая меховые краги в стороны. Злость была, без страха – злость, и не верилось, что я могу умереть… Двигаться быстро не получалось, я пахал снег, словно плуг, но до первого урса дотянулся-таки раньше, чем он до меня, располосовав ему лицо сверху вниз. Не насмерть, но хорошо… Хотел развернуться быстро – не получилось, до меня добрались сразу трое, и мы возились в снегу, как в воде, даже не отбивая, а просто отталкивая клинки друг друга – на размах не хватало движения. Я ткнул одного дагой в пояс, и он куда-то свалился, хотя убить таким ударом сквозь меховой ворох, на него накрученный, было нереально. Но этих вонючих морд становилось вокруг все больше и больше. Они друг другу мешали, но и мне вырваться из кольца было уже невозможно. Будь это белые мальчишки – я бы, наверное, бросил оружие; что там, в конце-то концов?! Но это – не тот случай.

Одному я подрубил ногу над коленом. Второго – гарантированно уложил уколом в горло, точно в кадык, а обратным рывком раскроил кому-то лапу с оружием. В меня еще не попали ни разу.

Хорошо бы Арнис все-таки добрался до наших и вернулся с ними. Отомстить. Больше он уже ничего не успеет.

Так, попал, и здорово попал – дага вошла до упора, отлично. Обратным ударом палаша я перерубил древко ассегая, оттолкнул урса… Отбил ятаган дагой, с которой веером сорвались капли крови… Рвануться бы сейчас напролом – блин!.. Так, еще кому-то под щит… и точно, попал в мягкое…

Ухнула, сваливаясь на меня – углем из откинувшегося борта грузовика! – глухая, тяжелая темнота…

Мама читала книжку. «Баязет» Пикуля, со скрещенными на обложке саблей и скимитаром, зелено-белую… Я стоял у порога комнаты и кричал, кричал, кричал, перебирая руками по невидимой, но плотной стенке… а сзади меня звали. Звали, звали знакомые голоса, но я знал, что оборачиваться нельзя, потому что это были голоса мертвецов… Тянуло из-за спины ледяным холодом, и все было неправильно, все было кошмарно и неправильно – кроме комнаты, в которую я не мог войти и в которой обо мне не беспокоились, потому что я из нее и не исчезал…

…Холодно. Ну почему же так холодно?

Я открыл глаза…

…На мне из одежды оставались только часы – очевидно, урса не смогли справиться с защелкой «Ракеты», а светлая мысль оттяпать руку им в голову что-то не пришла… Но мне и так было кисло. Во-первых, болела голова (кажется, со всей дури хрястнули сзади в затылок тупьем копейного древка). Во-вторых, меня старательно и с наслаждением обоссали, пока я лежал без сознания. В-третьих, дальнейшая моя судьба вырисовывалась в весьма печальном свете, и я не мог скрыть дрожь холода и страха, а урса – их было десятка два – толпились и скалились вокруг меня, переговариваясь на своем чудовищном языке.