Олег Верещагин - Скажи миру – «нет!»

В глубине я легко терял направление, и сам толком не понял, как оказался у «нашего» затончика, перегороженного сеткой.

И завис в воде, подгребая руками и разведя согнутые в коленях ноги…

…Щука была огромна. В воде предметы кажутся больше, да. Но такие поправки я делать умел еще там . И в щуке было не меньше трех метров.

Она «стояла» за сетью на месте так же, как я, только двигала хвостом. Влево-вправо. За сетью было немало рыбы, самой разной, в том числе пять или шесть «блямб» – карасей с полотно БСЛ (большой совковой лопаты). Щука не обращала на них внимания. Я видел сбоку ее тело, похожее на клинок огромной финки-илве. Видел отливающие белесым плавники, белое с зелеными пятнами брюхо, крупную чешую, зелень водорослей на хребте…

Щука была самой сильной в озере. Она царствовала здесь, она умела убивать любую добычу и давно уничтожила всех соперников. Там, за сетью, была добыча, за которой не требовалось гоняться. Чистая вода. Водоросли. Свет. Ничуть не хуже, чем в остальном озере. Даже спокойнее – ведь она не могла знать, что такое сеть…

И все-таки в том, как она стояла на месте, глядя за сеть, было что-то окончательно-обреченное. Там, в сытом закуте, было все. Кроме того, к чему она привыкла. Что составляло смысл ее существования.

Щука понимала это. Что такое сеть – не понимала. А в чем свобода – понимала.

Чистая вода. Водоросли. Свет. Покорная добыча.

Или бой, для которого она родилась. Для которого ее создала природа.

Ловушки бывают разные. И только самое умное на свете существо – человек – может попасться в ловушку без стен, решеток, сетей. В ловушку – по собственной воле… Забыв, для чего рожден.

Или заставив себя забыть, потому что…

Удушье толкнуло меня вверх…

…Я долго сидел над заводью, обхватив себя руками и дрожа в тщетных попытках согреться, хотя холодно не было. Щука – отсюда ее тоже было видно – стояла на прежнем месте. За нею металась рыбная мелочь. Они хотели просто вырваться. Низачем. От страха.

Щука хотела жить .

Встав, я рывком сдернул сеть с левого приколыша и ослабил ее. Всего на миг – мне не хотелось выпускать остальную добычу, которая этого не заслужила.

Щуке этого хватило для одного-единственного рывка, унесшего ее за пределы ловушки.

Я чувствую себя изменником, но Таня мне больше чем нравится. Я, наверное, сумасшедший. Так сказал Хайнц. Он, кажется, готов был меня вообще прирезать. Проклятье, да полгода назад я бы сам бросился на свой нож, если бы мне кто-то сказал, что я могу влюбиться в недочеловека. И, в конце концов, есть же Эльза!

Если сказать правду, то я понимаю, что к Эльзе мне не вернуться. И еще неизвестно, чем закончилась бы восемь дней назад встреча с чернокожими, не окажись там этих русских. Я и сейчас вижу их костер в километре от нас. Глупо! Ведь днем мы общаемся – худо-бедно, но общаемся, жизнь заставляет… Мне, кстати, кажется, что большинство наших ребят тоже не прочь ближе познакомиться с юными большевиками. Уже одно то, что они бросились на помощь, не задумываясь, вызывает уважение.

Конечно, среди них есть несколько не менее упертых, чем Хайнц или Дитрих. Но, когда напали урса, даже этот их Алекс, который потом затеял драку с Юнгвальдом, не задумался. По-моему, мы ведем себя неправильно. Последние месяцы мы идем по Европе и России. Даже идиоту будет ясно: тут есть общийвраг, которому все равно, кого резать: арийцев, большевиков или демократов. И тут нужно держаться друг за друга, как магнитам. Тут нечего завоевывать, тут полно жизненного пространства и слишком мало людей, чтобы речь могла идти о священной войне германской нации. Да и нации нет как таковой. Хайнц, конечно, настоящий лидер, этого нельзя не признать. Но он не умен, если честно. Мы уже похоронили пятерых, и трех из них убили не чернокожие, я уже писал об этом. И в обоих случаях – и с чехами, и с поляками – инициаторами были мы.

Как бы он завтра не придумал повторить тот же опыт с русскими… И дело не в том, что их больше. Просто хватит этого безумия.

Не Татьяна ли на меня так повлияла? Не слишком-то она похожа на недочеловека. Она красива, умна и отлично развита физически. (Да и вообще – они не производят впечатления «дегенеративных азиатов».) С ней интересно… А еще интереснее – один ли я встречаюсь с русской девчонкой? Там свободна не одна Татьяна. Правда, они страшные пуританки, страшнее наших лютеранских предков! Но я все-таки попробую поцеловать ее еще раз. В смысле – еще раз попробую.

Если будем живы.

Дождь сек крышу нашего шалаша. Было темно, порывисто и многоголосо шуршали листья. Я лежал на спине, закинув руки за голову и, закрыв глаза, слушал, как Танюшка поет:

…– А ты помнишь, из какого это фильма? – спросила она, когда допела.

– Ага. – Я открыл глаза. – «Москва – Кассиопея». Мы на него всей компанией ходили – еще до того, как я с тобой познакомился… Потом играли на стройке в этот фильм.

– А я с отцом ходила. – Танюшка повозилась в темноте и вдруг задумчиво спросила: – Помнишь, там у них, на звездолете, была сделана комната «до 16 лет не входить»? – Я угукнул. – Я вот думаю, они что, правда смогли бы шестнадцати лет дождаться?

– Да там один вошел, – вспомнил я, – его же выперло, автоматически.

– Да я не об этом, – возразила Танюшка. – Я вообще. Звездолет, трое мальчишек, три девчонки, никого взрослых, а они же там все уже друг в друга перевлюбленные… Дотерпели бы?

Я задумался. Если честно – такая мысль мне в голову в связи с этим фильмом еще не приходила.

– По-моему, нет, – решил я наконец. – Даже точно нет. Конечно, это начало семидесятых, они воспитаны были куда строже, чем мы, но все равно, мне кажется, они еще до шестнадцати… ну как бы… – Танюшка засмеялась, и я не стал договаривать. – Да и вообще, – мне вдруг стало грустно, и я почти зло продолжал: – Да и вообще не долетели бы они никуда, если бы не эта свертка пространства. Двадцать пять лет в один конец – они уже лет через десять друг друга поубивали бы!

– Почему, они же друзья… – заспорила Танюшка и осеклась.