Олег Верещагин - Скажи миру – «нет!»

– Мне страшно, Олег, – призналась Танюшка. – Мы не замерзнем?

– Нет, – уверенно сказал я. На этот раз я и правда был в этом уверен. – Тут поднимается температура где-то до нуля. Ниже не будет. А в мешке – совсем тепло. Перележим до утра и пойдем.

– Ладно, – вздохнула она.

Сталкиваясь руками, ногами и лбами, мы начали выпутываться из снаряжения. Раскатывая свой мешок, Танька удивленно заметила:

– Слушай, а ведь потеплело.

– Конечно. – Я довольно хмыкнул. – Я же говорил.

– А если бы ты не говорил – не потеплело бы, – ядовито заметила она. – И вообще – на биваке было бы лучше.

Я промолчал. Что спорить с очевидным? Но в нашей норе в самом деле потеплело, и сильно. Танюшка, судя по звукам, уже лезла в мешок, не сняв обуви. Ну что ж, она права – и я полез рядом.

– Как кильки в банке, – недовольно сказала Танька. Но тут же призналась: – Так еще теплее.

Я закинул клапан спальника, поставив его «домиком» для дыхания. Танюшка еще немного повозилась – самоутверждения ради, чтобы показать, как ей тесно, – и успокоилась.

Я вздохнул – с таким удовлетворением, что Танюшка хихикнула и, несмотря на тесноту, ухитрилась пихнуть меня локтем в бок:

– Счастлив? Еще одна романтическая ночевка на природе.

– Счастлив, что живы, – признался я. Танюшка дышала мне в щеку, ее дыхание пахло молоком и чем-то еще. – Надо же было быть таким кретином, понадеяться на повышение температуры! Хороши бы мы были часа в три утра где-нибудь в поле. На ходу бы замерзли… Тань, – сорвалось у меня, – а когда я чуть не умер, ты… ты сидела со мной, потому что… или?..

Она тихонько засмеялась:

– Олег, ты временами становишься чудовищно косноязычен. Совершенно на себя не похож. И я заметила, что это чаще всего происходит, когда ты говоришь со мной.

Хорошо, что кругом темно.

– Ты боялась за меня? – упрямо спросил я. – За меня… или вообще?

Я ощутил иное тепло – мягкое и чуть влажное. Это были Танюшкины губы возле моего уха.

– За тебя, – услышал я отчетливо. – Ты не видел, каким тебя принесли. Ты был белый с синим, как снег лунной ночью. И все лицо внизу – в засохшей крови. Я подумала, что ты можешь умереть. И мне стало так все равно … так все равно, Олег… Я решила – вот не станет тебя, и меня не станет… Сяду у стены и превращусь в камень. Ты знаешь, что Ольга сказала – наверняка умрешь?

– Знаю, – спокойно ответил я. – Я живучий. И потом, с моей стороны было бы хамством умереть, если ты…

Я умолк. Опять словно перегородка в горле опустилась.

– Что умолк, мастер клинка? – Я не мог понять, насмешка в ее голосе или что?

– Так меня называют? Зря, – ответил я.

– А по-моему – нет, – ответила Танюшка, а у меня не получалось понять, доволен я изменением темы или нет. – Послушай, помнишь, как нам не хватило места на танцплощадке, и ты начал танцевать прямо в аллее?

– Один из немногих случаев, когда ты завела меня на танец. – Я улыбнулся. – Правда, это не танец, а так… ритмичное подергивание.

– Все равно… А через две минуты танцевала вся аллея… Скажи, Олег, – она пошевелилась, – ты ощущал гордость, что люди делают то же, что и ты?

– Я это в одном кино видел, – признался я. – Не помню, в каком. И повторил… Нет, какая гордость? Я же для тебя танцевал, не для них. Даже не для себя… Да и вообще я не люблю кого-то вести за собой. Это значит – отвечать, а отвечать очень трудно… Теперь я это точно знаю.

– А ты правда не чувствуешь, как пахнут цветы? – тихо спросила Танюшка.

– Я не различаю , как они пахнут. Тань, ты единственный человек, которому я их дарил. Просто потому, что тебе нравятся цветы… Знаешь, Тань, когда тебя нет рядом – я не существую.

СКАЗАНО.

– Ты меня видишь? – спросила Танюшка.

– Нет, – чуть пошевелил я головой.

– Поверни голову, – попросила она.

Я повернул. И поймал ее губы своими. Так получилось, только Танюшка этого и хотела. А я… я не знаю, хотел ли я этого. Я об этом вообще не думал и сказал, когда Танюшка чуть отстранилась, – первое, что пришло в голову:

– Обжегся… А почему мы раньше не целовались?

– Потому что впереди было много времени, – мудро и спокойно ответила она. И добавила: – У тебя губы пахнут морозом. И еще травой. Полынью.

– А у тебя молоком, – прошептал я и сам не заметил, как мы поцеловались опять. – Спасибо, Тань.

– Не за что, мой рыцарь, – отозвалась она. – Давай спать. Может быть, утром будет лето?

– Может быть, – согласился я.

Проснулся я от того, что ощутил – пора просыпаться; неясно, почему, но отчетливо. Танюшка сопела рядом. Было тепло в мешке, но лицом я, подняв клапан, ощутил резкий холод. Снаружи стояла тишь, но в то же время накатывало на меня какое-то напряжение. На миг мне представились урса – стоят снаружи и рассматривают наши глупо брошенные лыжи. Наши предки верили, что злые духи караулят тех, кто счастлив, чтобы нанести удар, когда человеку хорошо…

Своих часов я не видел, но, кажется, уже начинало светать, а значит – было холоднее всего. Я начал выбираться из спальника. Танька тихо застонала, пробормотала: «Ну куда ты?..» Я ничего не ответил, и она толком не проснулась. Я ощупью нашарил палаш и дагу. Попался под руку наган, но я не был уверен, что он сработает на таком морозе. Кое-как развернувшись в тесной темной норе, я собрался и толчком выбросил наружу закрывавший вход блок.

В меня вонзились два ножа. Один – в глаза: ослепительно-алым утренним сиянием полыхали снега. Второй – в легкие: ледяной воздух вошел внутрь, как безжалостный, остро заточенный гвоздь. Окажись вокруг урса – я был бы убит на месте. Меня парализовало.

Урса снаружи не было. Но и пустоты не было тоже.

Около наших лыж – всего в трех шагах от меня – как-то по-звериному и в то же время очень ловко-пластично сидел на корточках, упираясь левой рукой в снег, мальчишка немного помладше меня. Чуть шевелился мех на отброшенном на плечи широком капюшоне куртки. На длинных каштановых волосах серебрился иней. С узкого, смуглого от ветра и мороза, правильного лица прямо на меня смотрели большие голубые глаза. За левым плечом поднималась рукоять меча-бастарда. Широкие – шире наших – лыжи и хорошо увязанный вещевой мешок лежали возле наших лыж.

Взвихрился сухой пылью снег – мальчишка кувыркнулся назад, выхватывая меч и вскакивая на ноги; все это – одновременно. Я тоже рванулся наружу и сразу вбок, рывками отбрасывая в стороны ножны с клинков. И мое, и его движения были скорей рефлекторными, но уже в следующий миг в морозном воздухе звонко пропела столкнувшаяся сталь, брызнули бледные солнечные искры. Второй удар! Третий! Я даже не понимал, почему деремся, – просто отбивал и наносил удары, стараясь не поскользнуться. Голубоглазый ловко и быстро крутил тяжелым мечом. Краем глаза я заметил Танюшку – она выбралась наружу тоже и – умница! – не отвлекала меня криками, а стояла на колене возле нашей норы, держа наготове аркебузу. Мой противник это тоже видел – старался быть за мной, как за щитом – и пока ему это удавалось. Но я видел и другое – он как-то сразу устал и два или три раза вместо ответной атаки на отбитую мою просто отскакивал и переводил дух, даже опуская меч. Я мог бы его достать – уж один раз такой был точно! – вот только внезапно мне расхотелось его убивать. Поэтому второй раз, когда он неудачно отшагнул, тяжело дыша, я бросился вперед, складываясь пополам, резко распрямился, ударом спины снизу вышиб из рук меч – бастард улетел далеко в сторону, с хрустом вонзился в плотный снег. Тот же удар опрокинул мальчишку на спину, и я пресек его попытку вскочить легким толчком палаша в горло. В первый миг мне показалось – сейчас он рванется на палаш, накалываясь сам… но в следующий миг он обмяк, на секунду прикрыл глаза, устало вздохнул. Потом вновь поднял ресницы, скривил темные, в трещинах губы и сказал по-английски – быстро, но я понял: