Олег Верещагин - Скажи миру – «нет!» (отрывок)

И я увидел кол. Его принесли четверо, еще один нес деревянную колотушку. Кол был свежий, острый, не очень толстый, но длинный.

Все. Глаз от него я отвести уже не мог, а язык примерз к небу. По всему телу, покрывшемуся гусиной кожей, выступил ледяной пот.

— Может, скажешь? — раздался откуда-то. — И иди. А то ведь знаешь — это такая боль, что у многих от крика рот рвется…

— Сволочи, — сказал я. — Зверье, садисты… Ничего, и до вас доберутся. Жаль, я сам вас мало успел убить… гады…

Я снова заплакал. От острой горечи при мысли, что Танюшка не узнает, что она для меня, и увидит только то, что от меня останется. И тоже будет плакать…

Но — будет жить.

Только надо молчать. И я, готовясь к страшной и долгой боли, зажмурил глаза.

Потом я закричу, конечно. Но это будет просто крик, а не трусливый визг предателя… Может быть, Сусанин тоже кричал, когда его убивали поляки. Вот только обратной дороги он им не показал.

И я не покажу…

…Когда я открыл глаза — обе твари уже падали к моим ногам. В полном обалдении я — уже начисто ничего не понимая! — наблюдал торчащие у них в затылках — у того и другого — рукояти цельнокованых металлических ножей. На мои ноги и землю лилась кровь.

Потом откуда-то слева выплыл Саня — и я услышал, как валлонка в его руке с коротким стуком перерубила веревку над моими ладонями.

Я рухнул в объятия подскочившего Вадима, не понимая, умер я все-таки… или каким-то чудом жив?..

— Смотри, что у него с руками. Синие…

— Давай я разотру… Эй, девчонок там придержите, тут такое!..

— Ты ему руки сначала опусти. А то смотреть жутко…

А руки-то у меня, оказывается, есть… И болят! Ооой, как болят! Вот оно, начали пытать… свои-то, свои за что пытают, я же их не выдал, ничего не сказал! Плечи выкручивала, растягивала, сжимала, жгла и морозила беспощадная боль, и так же начинали под чьими-то пальцами болеть и запястья.

— Б-б-больно-о… — прохрипел я, не открывая глаз, потому что еще не понял, в сознании я или без. И вообще — живой или нет? Да это и не казалось важным — боль нарастала. — Ну за что?! Перестаньте, хватит… больно, не трогайте!..

— Живой, живой! Серега, Серый! Он живой!..

— Три, три, он же без рук останется…

— Дай я сменю…

— Дайте ему попить, у него губы белые…

Вода. Настоящая вода! Тоже пытка — сейчас капнут несколько капель, и… нет, поят, поят!

Я открыл глаза. Улыбающиеся физиономии окружали меня стеной — точнее, куполом, сверкающим зубами и родным. Вадим держал мою голову на коленях и массировал плечи. Арнис растирал запястья.

— Ожил!!! — заорал из-за его плеча Олег Крыгин и замахал рукой: — Живой!!!

— Ты еще рявкни: «Все сюда!», чтобы девчонки прибежали, — хрипло сказал я и облизнул губы: — Дайте еще попить, раз уж живой. И оружие с одеждой найдите, если можно.

— Уже нашли, нашли! — заорал Бэн, с широченной улыбкой сваливая возле меня мое барахло.

— А этих гадесов, — Саня, держа в руке окровавленную валлонку, хлопнул меня другой по плечу, — мы всех прикончили. Они даже из своих халабуд повыскакивать толком не успели.

— Как ты… сказал? — переспросил я.

Санек насторожился:

— А чего я сказал? Гадесов.

От уже подзабытого детского словечка повеяло чем-то таким, от чего я широко улыбнулся… а потом облегченно расплакался навзрыд. Ребята вокруг притихли сочувственно и растерянно, а я все никак не мог остановиться.

Это был последний раз, когда я плакал, на много лет вперед.

Четырнадцать лет хороши среди прочего тем, что все пережитые ужасы перестают казаться ужасными через какие-то сутки после их окончания. Если ты не свернул себе шею — вскоре ты будешь вспоминать это уже как приключение, не больше. Поэтому ночь я спал совершенно спокойно, а под утро проснулся от того, что ощутил: кто-то на меня смотрит.

Смотрела на меня Танюшка. Я вечером с ней толком и не поговорил — она держалась от меня на странном расстоянии. Другие девчонки, сидевшие в лагере, как на раскаленной плите, бросились на меня толпой, а она… словно я был ярким пламенем: хочется подойти вплотную и боишься обжечься. А я завалился спать раньше всех, едва поел.

И вот Танюшка сидит возле меня, и я неплохо различаю ее лицо, потому что уже утро.

— Я тебе зашила куртку, — сказала она, едва увидев открытые глаза и мою невольную улыбку. — Нитки и иголку у Ольки взяла… — Она пожала плечами и вздохнула. Потом сказала, глядя мимо меня: — Ты очень храбрый, оказывается, Олег. Я не знаю, кто бы еще из наших мальчишек так смог.

— Я? Как так? — искренне удивился я и вздрогнул, ярко вспомнив короткий и страшный плен.

— Мальчишки же не сразу напали на гадесов, — тихо сказала Танюшка. — Они окружили их лагерь, лежали и видели все: как тебя спрашивали, а ты отказался отвечать… чтобы нас не выдать, как настоящий герой!

«Это ты дала мне сил промолчать», — сказал я. Вернее — испугался, что сказал. Но Танюшка глядела на меня по-прежнему, и я облегченно перевел дух. Сказать такое было бы… о-го-го! А вслух я сказал:

— Да ну, герой… Ты не знаешь, как я перетрусил.

— По-моему, во всех книжках говорится, что герой не тот, кто ничего не боится, а тот, кто свой страх преодолевает, — воинственно сказала Танюшка.

— Если бы ты знала… — вырвалось у меня, но я тут же исправился: — Нет, тебе лучше никогда не знать, Тань, как это — преодолевать свой страх.

Я умолк, а сам подумал про румына. От него ничего не осталось, я даже имени не узнал… Вспомнилось, как его жарили и ели, и комок прыгнул к горлу. Я сел, скрестив ноги. Танюшка тревожно смотрела на меня, но молчала. Наверное, поняла, что я вспомнил произошедшее.

Но я уже думал о другом. Странно — «негр», допрашивавший меня, отлично говорил по-русски. И что вообще тут происходит, в конце-то концов?! Сверхжестокая глобальная игра в средневековую войну…

Я дотянулся до револьвера. Кто-то позаботился выбить пустые гильзы и снарядить оружие заново. Теперь у меня осталось двадцать четыре патрона — три полных барабана плюс еще три патрона. На три попытки самоубийства, неожиданно мрачно подумал я. Но наган-то мне — слов нет! — сослужил хорошую службу… Я поймал себя на том, что уже и не вспоминаю убитых гадесов — не до них…

Танюшка все еще смотрела на меня. Я заметил, что девчонка сильно загорела. Нет, она и до… в Кирсанове загорала, но тут загар был как у людей, постоянно живущих на свежем воздухе. Хотя — где же мы еще-то живем? На свежем воздухе…

— Чуть больше чем через месяц кончатся каникулы, — вспомнила Танюшка. — Знаешь, это будет первое первое сентября, когда я не пойду в школу.

— Ты пойдешь в школу, — мягко поправил ее я и все-таки прикоснулся к ее голому локтю. Танюшка напряглась на миг, а я ощутил, прежде чем отнять пальцы, прилив чего-то невероятно сладостного, как это бывало всегда, если я прикасался к Танюшке. Но сейчас он был намного сильнее, чем обычно, — меня буквально пробило, голова легонько закружилась… Я поспешил снова заговорить, пока это не сделали мои глаза: — В одну со мной… если не соврала все-таки. — Она улыбнулась и щелкнула меня в нос коротко подстриженным ногтем. Я сморщил нос, прикрыв глаза (радуясь, что есть повод), и продолжал: — Но чем здесь хорошо — так это тем, что мы вообще все время вместе. Даже спим… недалеко. По крайней мере не в квартале друг от друга.