Валерий Большаков - Магистр

Олег сидел, прислонясь к борту, слушал скрип вёсел, мощные выдохи гребцов, плеск воды, расходившейся от форштевня, и старался не двигаться – солнце не палило, но грело заметно, а когда на тебе рубаха, поддоспешник, кольчуга и эмилорика, взопреть – не проблема.

Сухов снял шлем и меховой подшлемник, пригладил взмокшие волосы. Нет ничего хуже, чем париться в теплынь.

– Ты бы снял эмилорику, – посоветовал Пончик. – Угу…

– Ну уж, скажешь тоже… – лениво проговорил Олег. – Эмилорика не только удар меча гасит, она ещё доспех прикрывает от солнца. Иначе он раскалится, и буду я, как цыплёнок в духовке, медленно жариться в собственном соку…

– Какой-то ты усталый, – сказал Александр, хмурясь. – Или озабоченный. Ты из-за тех хеландий?

– Да нет… Хеландии… У меня такое ощущение, что их навклиры выполняют чей-то тайный приказ, но пока не слишком в том преуспели. Да и тролль с ними, со всеми… Меня другое тревожит, Понч.

– Что?

– Я. Я сам. Помнишь, как мне горелось в Ладоге? Как я жилы рвал, лишь бы в люди выбиться, достичь положения жаждал? Тогда я пылал энтузиазмом, всё мне было интересно, у меня дух захватывало при виде куполов Константинополя – в тот мой первый приезд, вернее, наезд. Я любил страстно, будто жил на земле последний день, я бился яростно, словно от исхода боя зависело всё, а ныне что-то ушло из моей жизни – потускнело восприятие мира, я без восторга наблюдаю за новыми местами, даже к сражению отношусь спокойно, как к работе.

Пончик важно покивал.

– Ничего нового с тобой не происходит, – сказал он со снисхождением, – ты просто повзрослел, вот и всё. Угу. Знаешь, пора бы уж! Ты, может быть, и не заметил такого пустяка, а только мы оба четвёртый десяток разменяли. Угу… Думаешь, я сам не жалею о мироощущении юнца, когда всё перед тобой сияет и переливается? Знаешь, отчего это? Когда ты юн и глуп, гормон допамин впрыскивается тебе в кровь помногу, а теперь ты в возраст вошёл, и допамина стало меньше. Понял? Наверное, природа полагает, что, коли ты набрал ума, то получаешь от этого удовольствие и подпитывать тебя гормоном – лишнее. Угу.

Я бы ещё подумал, что это у тебя кризис среднего возраста развился, но уж больно гипотеза нелепа. Кризис, он для тех, кто дожил до наших лет – и ничего не добился, даже неудач не претерпел. Вот и маются такие – знают же, что жизнь не вечна, а как достичь высот, не истратив на это годы? Но тебе-то маета не пристала – Олег Романович Сухов добился всего в этой жизни. Ты богат и знатен, тебя любит прекраснейшая из женщин. Какого тебе ещё рожна? Олег помолчал, а затем очень серьёзно сказал: – Понч, ты помнишь, как нас в десятый век перекинуло? В один момент одну нашу жизнь зачеркнуло, а другую мы начали с чистого листа. И больше всего на свете я боюсь, что это однажды произойдёт снова. Нет-нет, я не схожу с ума от страха, и лишь изредка меня, бывает, окатит холодком – вдруг опять эти сиреневые сполохи да синий туман? И что тогда? А если рядом не окажется Елены? Если я не успею ухватить её и прижать к себе? Или успею, но нас с тобой перебросит чёрт-те куда, вернее, чёрт-те когда, а она останется тут? Что мне делать тогда? Как жить? Для чего и для кого? Ладно, не будем об ужасном, может, всё уже утихло, и мироздание смирилось с существованием пришельцев из века двадцать первого в веке десятом. Ну а ты сам смирился с этим? Только честно? Ты правильно сказал – я многого добился. Да и ты не на обочине здешней жизни, верно? Но можешь ли ты признаться, что полностью, стопроцентно, вжился в этот мир? Я вот не могу. Я продолжаю думать и чувствовать как человек из будущего. А что в том времени значат все мои достижения? Меньше, чем ничего! Кому в 2007-м нужен магистр и аколит? Да и не в этом дело… Для меня настоящее осталось там, за тысячу лет от этой поры, и я прекрасно понимаю – мне никогда не стать своим здесь, я обречён быть чужаком. Постоянно, постоянно я пытался и пытаюсь сблизиться с тутошним человечеством, но я не могу принять его обычаи без оговорок. Нам с тобой удалось перевоплотиться, мы, как народные артисты, играем свои роли, но меня лично всегда донимает одна и та же мысль, одно и то же ощущение – это именно игра, игра в жизнь. Одежда, что на мне, – театральный реквизит, а бои местного значения – ролевая постановка, а сцена – это весь земной шар, который тут считают плоским кругом…

– Жизнь – театр, а люди в нём – актёры, – картинно выпростав руку, продекламировал Шурик. – Угу… Что тебе сказать? Не парься! Угу…

Неаполитанский залив был красив как на картинке – голубая гладь. А на заднем плане поднимался конус Везувия. На его фоне, у самого подножия коварного вулкана, сгрудились дома Неаполя – узкие улицы сбегали с высоких холмов к морю. Проведённые по римским правилам, улицы делились на декуманусы, шедшие с востока на запад, и на кардисы – эти тянулись с севера на юг. Правда, долгая эпоха варварства внесла свои коррективы в чёткий план – иные улочки никуда уже не вели или заводили в глухие тупички, появилась и масса кривоколенных переулков.

Город окружали серые лавовые поля, а там, где лежали пласты пепла, зеленели сады и виноградники.

Олег внимательно рассматривал наплывавший пейзаж. Боевой Клык, сопевший рядом, вытянул руку в направлении маленького островка, соединённого с городом узкой насыпью. На острове глыбились развалины укреплений.

– Это што там такое? – спросил он.

– Кастель-дель-Ово, – ответил Сухов, – «Крепость яйца». Её снесли в прошлом веке, чтобы не досталась сарацинам. Ты хотел там высадиться?

– Думал. Всё ж таки укрытие.

– Кстати, да… Нет, лучше встанем лагерем у моря, прямо напротив города. Пусть видят, что нам не страшны его защитники. Тут-то всего тыщ тридцать прописано… проживает, и сколько из них тех, кто способен держать оружие?

– Держать меч маловато будет, – ухмыльнулся Клык, – им ещё владеть надо.

– Вот именно.

– К берегу!

Лодьи и санданумы причалили в порту Неаполя. Напротив поднимались крепкие стены города. На башнях вовсю курились костерки под чанами с водой и смолою, бегали туда-сюда воины, готовясь к отражению штурма.

У причалов покачивались брошенные галеры и с полсотни кораблей купеческих да рыбацких. Всё ценное, включая паруса, с них убрали, готовясь к тому, что варяги пожгут суда. Не тут-то было – грозная этерия не учиняла поджогов. Варяги поснимали с неаполитанских кораблей все мачты и реи, используя их для сооружения частокола. Широкую букву «П» начертали дружинники, выкапывая ров, набрасывая вал и укрепляя прочный тын – надёжную защиту шатров и кораблей.

Двумя часами позже приступили к выгрузке разобранной гелеполы, виней и плутей. Винеи больше всего напоминали маленькие бревенчатые домики под двускатными крышами из сырых кож, разве что в них отсутствовали две стены. Перетащишь на себе один такой домик, как улитка свою ракушку, да к самой крепости, а потом ещё один к нему пристыкуешь, третий, четвёртый, пятый, да хоть десятый – и получится у тебя этакая крытая галерея, по которой можно подобраться к самой городской стене, и ни одна стрела тебя не заденет, ни она капля смолы на тебя не упадёт. Правда, осаждённые могли сверху каменную глыбу уронить… Ну так что же? На войне как на войне. Убитых похоронят с почестями, а вместо разрушенной винеи притащат другую, целую.