Джон Норман - Контрабандисты Гора [ЛП]

— Ты ищешь рабыню! — наконец, догадался Тиртай.

— У меня есть некоторый интерес к ней, — признал я. — Мне нравятся её бока.

— Пусть она проваливает, — отмахнулся он. — К этому моменту о ней уже позаботились если не ларлы, то пантеры или слины.

— До сумерек ещё далеко, — заметил я, намекая на то, что дикие слины в своей родной среде предпочитают ночной образ жизни.

— К настоящему времени от неё осталось не больше, чем корм для уртов и лесных джардов, — настаивал он.

— Думаю, — сказал я, — до темноты ей ничего не угрожает, если не наткнётся на ларлов.

— Пусть она идёт своей дорогой, — предложил Тиртай, — купи себе другую, или десять других.

— Ей нужно преподать её ошейник, — заявил я.

— Она должна была к настоящему времени изучить его, — пожал он плечам.

— Она убежала, — напомнил я ему.

— Когда женщина изучила свой ошейник, она боится отползти от ног своего хозяина без его разрешения, — сказал Тиртай.

— Приятно иметь неограниченную власть над женщиной, — заметил я, — владеть ей, видеть её в своём ошейнике, распростёртой к твоих ног, голой, дрожащей и послушной.

— И Ты хотел бы иметь её таковой? — спросил Тиртай.

— Да, — признал я, — её или другую.

— Ты знаешь её ещё по Брундизиуму, — заключил он.

— И даже раньше, — кивнул я.

— Тогда что ж Ты не купил её в Брундизиуме? — поинтересовался он.

— Потому что боролся с желанием заполучить её, — ответил я.

— Тогда возьми её, избей, утомись ею и продай, — посоветовал Тиртай.

— Именно это я и собираюсь сделать, — заверил его я.

— Она всего лишь рабыня, — напомнил мне он.

— И я научу её, что значит быть рабыней, — заявил я.

— А затем, когда она хорошо изучит свой ошейник, — добавил Тиртай, — и начнёт скулить от твоего малейшего прикосновения, выбрось её как бессмысленный мусор, которым она и является.

— Таков мой план, — кивнул я.

— Но лучше не преследовать её, — заметил мужчина. — Ларлов выпустили из вольер. Не делай глупости.

— День сегодня выдался хоть куда, — сказал я. — Думаю, что самое время для прогулки по лесу.

— Тогда хотя бы арендуй слина, — посоветовал он.

— Обязательно, — пообещал я.

— А ещё тебе пригодится верёвка, — сказал Тиртай, — много верёвки.

— Конечно, — согласился я.

— И плеть, — добавил он.

— Верно, — усмехнулся я.

Я вскрикнула и, отпрянув от усыпанного шипами куста, услышала треск рвущейся ткани. Осмотрев тунику, обнаружила на правом боку у талии прореху, небольшую, в два моих пальца. Первое, что пришло мне в голову, это то, что мои хозяева не обрадуются, узнав о том, что я порвала тунику. Но потом я подумала, что какое это теперь имеет значение!

И я продолжила свой путь.

Я не заметила преградившую мне путь ветку. В следующий раз мне следует быть осторожнее.

Моё сердце пело. К настоящему времени я должна была прошагать несколько пасангов от вешек. Запрокинув голову, я посмотрела на небо, голубыми пятнами просвечивавшее сквозь кроны деревьев. По моим ощущениям было что-то около восьмого ана, но уверенности у меня не было никакой. Гореанские дети в этом вопросе были куда более продвинуты, чем я. Их учат определять время по положению Тор-ту-Гора, «Света Над Домашним Камнем», с той же лёгкостью, как скажем узнавать фрукты и цветы, деревья и кустарники, и тысячу мелочей окружающей их среды, вещи, на которые дети моего мира редко обращают внимание, и которыми они так редко интересуются. Я попала сюда из того мира, в котором природа была эпизодом, незначительным и пренебрегаемым. Гореане же рассматривают себя внутри природы, возможно, как часть природы. По крайней мере, они уважают и любят её, и им никогда не придёт в голову презирать и отказываться от неё. Они живут с ней, а не против неё. В противоположность им мы привыкли рассматривать себя за пределами природы, и в целом, если не противопоставляя себя ей, то вне неё. Она чужда нам, она — дом, без которого мы не смогли жить, но мы оставляем её вне поля своих интересов.

Я чувствовала себя бодрой, оживлённой.

Я думала, что сейчас должен был идти восьмой ан или около того. Полуднем, когда Тор-ту-Гор стоит в зените, является десятый ан. В городах этот момент обычно отмечается звоном большого колокола, гонга или рельса, или нескольких, если город очень большой, звон которых можно услышать в любой точке внутри стен. Звоном также могут отмечать и остальные аны, в зависимости от города. Кроме того, те же приспособления могут служить для подачи сигналов тревоги, возвестить о несчастье, победе, начале праздника и так далее. Время на Горе чаще всего измеряется клепсидрами, песочными и солнечными часами, размеченными свечами и тому подобными приборами. Механические хронометры тоже существуют, но они редки и дороги. Кстати, я обнаружила поначалу несколько запутавшую меня особенность, я имею в виду то, что гореане называют «движением по часовой стрелке», оказалось прямо противоположно тому, что обычно считается таковым на моей прежней планете.

Я продолжала свой путь. Более того, я прибавила шагу.

Я была вне себя от радости! Меня охватила эйфория!

«Я свободна, — думала я, — наконец-то, свободна!»

Свободна!

Но вдруг, неожиданно для самой себя я остановилась среди листьев, деревьев и теней. Я замерла, почти не шевелясь, крохотная посреди огромного леса. Моя правая рука сама собой потянулась к шее. На ней был ошейник. Моя левая рука дотронулась до моего бедра. Там легко находились линии того, что было маленьким и тонким, но предельно ясным и безошибочным. Это было клеймо. Я снова остро ощутила открытость своей одежды. Насколько крошечной и лёгкой она была. Насколько мало она скрывала. И насколько презирали бы и ненавидели меня свободные женщины, увидев в этом! Я была практически обнажена, за исключением небольшого участка тела чуть-чуть прикрытого лоскутом ткани, тряпкой, которую могли бы выделить только рабыне.

Была ли я действительно свободна, спросила я сама себя.

И ответ на этот вопрос был очевиден, нет, Маргарет, нет Лаура, Ты не свободна, Ты — рабыня. Я была должным образом и совершенно законно порабощена. Всё было в порядке. Согласно закону и традициям я была рабыней, и это бесспорно.

И меня волновало быть такой, такой, которая может принадлежать, которую могут продать. Но затем я поспешила выкинуть такие ужасные мысли из своей головы. Я знала, кем я, как предполагалось, хотела быть, и я попытаюсь хотеть этим быть. Я должна попытаться быть, убеждала себя я, тем, кем мне говорили, что я должна быть.

То, чем я была, и чем могла бы хотеть быть, было несущественным. Это решала не я, так за меня решили другие.

Но, я знала что, что бы я ни могла бы хотеть думать о таких вещах, к добру или к худу, я была рабыней во всём величии закона.