Менна Ван Прааг - Сестры Гримм [litres]

Услышав еще какой-то звук, останавливаетесь. Шуршат листья. Кто-то идет за вами. Вы ждете, но никто не приходит.

Вот опять.

У вас перехватывает дыхание. Это вовсе не шуршание, это голоса. Тихие-тихие голоса. Вы прислушиваетесь. Не человеческие голоса. Откуда вы это знаете? Это вам неизвестно, и в то же время известно как собственное имя. Ваше имя. Голоса шепчут ваше имя. Это как застрявший в вашей щеке крючок, тянущий вас все дальше. Спотыкаясь, вы идете на голоса, как рыба, которую медленно тянут к берегу. Затем крючок врезается еще глубже, голоса говорят то, чего вы никогда не хотели слышать, чему никогда не хотели верить. В вас поднимаются страх и отчаяние, они заполняют ваше сердце. Вы хватаетесь за грудь, чувствуя стеснение в ней, пытаетесь вдохнуть, но воздух превратился в горчичный газ. Ваше дыхание затруднено, затем оно прекращается совсем. Вы падаете на землю.

Мой брат родился вчера. Отчим повез меня в больницу, но я вовсе не радовалась. По правде говоря, мне даже не хотелось туда идти. Я бы отболталась от этого, если бы смогла придумать предлог.

Когда ма предложила мне подержать его, я покачала головой. Никогда не видела ее такой счастливой, довольной, спокойной и не хотела портить момент, хотела растянуть его. Я согласилась взять его, только когда она начала настаивать. Мама осторожно положила его на мои руки.

– Осторожнее с его головкой, – хором сказали мать и отчим.

– Да, – ответила им. – Я знаю. – Хотя на самом деле я не знала.

Я посмотрела на него, он не открыл глаза. Волосы у него были, как пух у одуванчика, казалось, что, если я чихну, они улетят. Я затаила дыхание.

– Он спит, – сказала ма. – Он много спит.

– Как долго они еще продержат тебя здесь? – спросил отчим, и в голосе его уже звучало раздражение.

– По меньшей мере, пять дней.

У меня упало сердце.

– Черт, – сказал он.

– Не чертыхайся при ребенке.

Они начали ругаться, и я перестала их слушать, ткнув младенца, чтобы заставить его подать голос и прекратить их перебранку. Тут он открыл глаза. Брат смотрел не на меня, а на что-то, чего я не могла видеть. Глазки у него были маленькие, круглые и ярко-голубые. В этот момент я поняла, что ошибалась – больше всего на свете я люблю не мое можжевеловое деревце, а моего брата.

Лиане было почти восемь лет, когда учитель сказал ей, что она плювиофилка. Девочка узнала, что значит это слово, на уроке рисования, когда нарисовала свой любимый день – она лежит под одеялом на диване, а за окном льет дождь.

– Значит, вот как выглядит твой любимый день? – спросил мистер Нэш.

Лиана кивнула.

– Ты не любишь, когда светит солнце? – Он показал на ее одноклассников, которые все до единого нарисовали желтое солнце.

– Нет, не люблю, – пробормотала Лиана, боясь вызвать его неодобрение, но не желая лгать. – Я предпочитаю дождь.

Она хотела сказать ему, что по-зулусски ее имя означает «идет дождь», но решила лишний раз не привлекать внимание к тому, что ее зовут не Стелла, Сюзи или Сара и что цвет ее кожи и происхождение отличают ее от большинства остальных.

Она удивилась, когда мистер Нэш улыбнулся и подмигнул.

– В таком случае ты плювиофилка, – сказал он. – Нам надо держаться вместе, ведь нас не очень-то много.

И, наклонившись, написал на ее рисунке своим аккуратным учительским почерком:

«Плювиофил – любитель дождя, человек, которого в дождливые дни охватывают радость и душевный покой».

Лиана прочитала эти слова и вернулась к своему рисунку, сделав вид, будто ей это неинтересно. Она не стала говорить, что еще ей нравится подолгу гулять под дождем без плаща, пока ее одежда не промокает насквозь. Вряд ли так поступают нормальные люди, думала девочка. Не сказала она и то, что, возвращаясь домой, не вытирается и не принимает горячую ванну, а вместо этого сидит на кухне, ожидая, когда вода стечет с нее на плиточный пол, наслаждаясь тем, как испаряется каждая капля. Она также не упомянула, что может не дышать под водой двадцать четыре минуты и тридцать одну секунду, что больше мирового рекорда на две минуты и девять секунд.

Лиана обнаружила, что такие признания могут повлечь за собой ненужные расспросы. Ей нравился мистер Нэш, и теперь, узнав, что они оба плювиофилы, она хотела рассказать ему свои секреты, поскольку было возможно, что он боится того же самого и умеет то же самое, а значит, похож на нее. Однако он был взрослым и, что еще хуже, учителем, а учителям нельзя рассказывать секреты.

Это Беа объяснила ей, насколько важно не говорить всего родителям и другим взрослым. Иногда лучше солгать, чем сказать правду. Особенно, когда речь идет о Навечье.

– Они не поймут, – сказала сестра. – И не поверят, так что ты только навлечешь на себя неприятности. Если они тут никогда не бывали, если не могут сюда попасть, если в них нет крови Гримма, они решат, что ты ненормальная, и отправят тебя к мозгоправу. Они отправили мою мама в психушку, и она пробыла там, пока не сказала им то, что они желали услышать, то, что считали правдой.

Похоже, мать Беа – единственное исключение из правила о том, что взрослые не заслуживают доверия. Вот мать Лианы – простая смертная, а раз так, то ей не стоит ничего говорить. Нет, Ане не хотелось лгать, но ей также не хотелось, чтобы ее заперли в психушке.

Сама Беа не стеснялась лгать своей мама и не боялась, что ее запрут в психушке. Она знала, что легко сможет этого избежать, хотя ее мама это не удалось. Клео имела глупость попасть в психиатрическую лечебницу Святой Димфны, но Беа не даст себя запереть, она сбежит в Навечье и улетит.

Последнее время девочка часто смотрела, как летают птицы. Более всего ее привлекали вороны. Черные дрозды тоже, но вороны все же больше. Она любила воронов за их размеры и их боевые кличи. Она хотела врываться в комнаты, раскинув руки, и во все горло кричать свое имя, но вместо этого входила тихо, с застенчивой улыбкой.

Беа злилась. Почему в Навечье она может быть сильной – взмывать в небеса, крича, а в остальных местах все, кроме ее мама, ожидают, что она будет держаться кротко и мило, выглядеть красиво и иметь глупый вид?

Сейчас девочке совсем не хотелось быть красивой и милой. Раньше она носила платья с бантиками и оборками и позволяла своей abuela и приемным матерям заплетать ее длинные темно-русые волосы в косы и завязывать их лентами. Но теперь с нее хватит. Теперь ей хотелось разорвать все эти ленты и нарядные платья в клочья и сделать вид, что она ворон. В последнее время Беа гадала, нельзя ли как-нибудь ночью попасть в Навечье и больше никогда не возвращаться на Землю.

– Ты знаешь, что хорошо горит? – спросила Беа Скарлет, многозначительно глядя на падающие листья.