Тэмсин Мьюир - Харроу из Девятого дома [litres]

– Я не совсем об этом, – немного испуганно отозвался бог, – но сконцентрировать такое количество танергии с такой точностью… это как использовать ядерный взрыв, чтобы запитать швейную машинку. Яйцеклетка должна была быть уничтожена на субатомном уровне. Ты понимаешь, что они сделали?

– И очень хорошо. Они все мне объяснили, когда я была ребенком. Я могу изобразить теорему и все расчеты, если ты дашь мне листок.

– Нет, я не о механике процесса. Концептуально – понимаешь? В сущности, твои родители совершили нечто, очень похожее на воскрешение. Они сделали почти невозможное. Я знаю, потому что делал то же самое, и знаю, какую цену пришлось за это заплатить. Талергическая модификация эмбриона уже достаточно сложна, но сделать то же самое с танергией…

Ты жалобно пожала плечами:

– Мои родители не знали магии плоти. Зато они были величайшими некромантами в истории Девятого дома.

– Несомненно, – согласился император. – Но, Харрохак, даже если тебя создали два гения, ты и сама остаешься невероятной. Уникальной теоремой. Чудом природы.

Ты посмотрела на него и сказала:

– Я только что призналась, что я – результат учиненного моими родителями геноцида.

Император поставил на стол кружку, прикончил печенье и сделал то ужасное, что иногда себе позволял: протянул руку и коротко, несмело коснулся твоего плеча, очень быстро и легко, как будто пытался обжечь тебя. Твоя мать водила твоими руками над раздутыми трупами. Твой отец придерживал за уголки огромные гримуары, и его рукав задевал пальцы тебя шестилетней, когда он учил тебя переворачивать их страницы. Оба они вручили тебе грубую веревку из чем-то покрытого волокна. Ты помнила давление их ладоней, ты помнила их попытки нежности. Когда император касался тебя, твое тело откликалось, невольно вспоминая все редкие и жуткие прикосновения матери и отца.

– Я стану пастырем двум сотням твоих мертвецов, – сказал бог. – Я возьму на себя бремя и стану его оплакивать и лелеять способами, которые тебе пока недоступны. И я вспомню твоих родителей, которые совершили богопротивное деяние над моим народом и над своим. Я буду помнить это, пока вселенная не сожмется и не сотрет то, что они сделали, и не уничтожит это несмываемое пятно. Я признаю перед тобой и вечностью, что я, император Девяти домов и Первый владыка мертвых, принимаю их грех на себя. Это мое преступление, Харрохак. И я клянусь исправить его.

Жаркая красная волна зародилась над воротником экзоскелета, поднялась к горлу, залила лицо под краской. Ты чувствовала, что горишь, как печка.

– Господи, не надо…

– Учитель.

– Учитель, сжалься надо мной. Не говори никому!

Детская мольба. Никому не говори. И это она говорит богу! На мгновение он изменился. Он разозлился, и ты поняла, что это из-за твоей невероятной глупости, безответственности твоих слов. Чудовищные, нечеловеческие глаза прищурились, губы сжались и стали твердыми, как камни планетоида, который ты недавно уничтожила. На мгновение ты поняла, насколько он древен, ощутила, какое расстояние разделяет вас, и это было невозможно вынести. Ты была жалким насекомым, оказавшимся перед лесным пожаром. Одинокой клеткой, противостоящей сердцу.

– Харрохак, никто не имеет права этого знать! – резко сказал он. – Никто не смеет тебя винить. Никто не может судить. То, что случилось, уже случилось, и прошлого не вернуть. Они не поймут, и они не должны понимать. Я запрещаю тебе жить в страхе. Никто не узнает.

Ночью, лежа в постели, ты не плакала. Ты очень устала и просто не сумела заплакать. Бог вел себя даже осторожнее и заботливее, чем раньше, а он всегда был осторожен и заботлив. Иногда ты ловила его взгляд – он будто пытался разглядеть что-то в твоем лице, но это не имело отношения к поступку твоих родителей. Ты клялась себе, что расскажешь ему о Гробнице, ты обнаружила, что готова к этому. Ты никому еще не рассказывала о Гробнице, но ему бы рассказала – рассказала, если бы он спросил. Нет, это уловка. Ты расскажешь ему все сама и с радостью примешь любое наказание, которое он сочтет нужным.

Прежде чем уйти – чай уже остыл, так что пить его больше не пришлось, – ты спросила:

– А как расшифровывается КЭ?

– Кровь Эдема, – медленно ответил он.

– Кто такой Эдем?

– Они бросили его умирать, – устало сказал бог. – Во сколько раз острей зубов змеиных, etc etera… Харроу, если ты запоминаешь хоть что-то из моих слов, запомни следующее: если ты повернешься к чему-то спиной, то потеряешь право действовать так, как будто это по-прежнему тебе принадлежит.

На тот момент это показалось тебе идеально логичным.

Еще одним утешением стала Тело. Она держалась рядом в последующие месяцы, она ходила за тобой в старых, заляпанных кровью сияющих одеждах Первого дома, и ты дергалась, когда ее видела. Но ты каждый раз успокаивалась, когда она шла по твоим стерильным пустым комнатам или опускалась на колени перед мумифицированным собранием мертвецов где-нибудь в коридоре или апсиде Митреума. Величайшим ее даром стали сны: ложась спать полностью одетой, ты видела Тело во сне с поразительной, неестественной регулярностью. Честно говоря, ты не видела во сне ничего другого.

Во сне ты возвращалась в свою старую кровать в святилище Дрербура – детскую кровать, которая стала тебе немного коротка. Ты молилась у ее изножья, и жуткие пратетушки больше не подгоняли тебя. Вместо них напротив тебя стояла Тело, аккуратно сложив руки на древней шали, которую твоя мать всегда клала на постель. Электрический свет подчеркивал рельефные мышцы ее предплечий и мозоли на мертвых ладонях. Глаза у нее были закрыты, мокрые, замерзшие ресницы почти касались щек, побелевших от времени.

– Я боюсь, – говорила ты.

Она отвечала тихо, и от звуков ее голоса тебя словно било электричеством и каждый волосок вставал дыбом.

– Чего, Харрохак?

– Сегодня я боюсь умереть.

– Это всего лишь страх неудачи, – как-то сказала она. – Ты не боишься смерти. Ты умеешь терпеть боль. Ты боишься, что сам факт твоей жизни навесил на тебя огромный долг, который твоя смерть не уплатит. Ты считаешь смерть ошибкой.

Ты горько ответила:

– А что же это?

Мертвое тело Запертой гробницы, смерть императора, дева с мечом и цепями, девочка, застывшая во льду, женщина холодной скалы, существо за камнем, который нельзя было откатить, – она ответила смущенно… раньше ты не слышала от нее такого тона.

– Я не знаю. Я умерла один раз… нет, два, – больше она ничего не сказала.

В другой раз ты сказала:

– Я боюсь себя. Боюсь сойти с ума.

Или:

– Я все еще боюсь Цитеры из Первого дома.

И:

– Я боюсь бога.

И еще:

– У меня глаза Ортуса? Или мои собственные? Я никогда на них толком не смотрела. Возлюбленная, как выглядят мои глаза?