Ричард Бэккер - Нечестивый Консульт [litres]

– Она твоя жена! – вскричала Эсменет.

Слова, подобранные, чтобы оцарапать его сердце.

Старый волшебник бросил на неё скептический взгляд. Невзирая на всё, что ему довелось пережить, невзирая на все тяготы и унижения долгого пути, сейчас это казались ему ничем в сравнении с последней, наполненной страданиями, ночью: утекающими, словно жидкая глина, стражами; попытками погрузиться в дремоту, лишь для того, чтобы быть тут же одёрнутым и растормошённым; беспомощно взирать на Мимару или, спотыкаясь, носиться туда-сюда, выполняя приказы Эсменет, иногда произнесённые нежным голосом, а иногда гневно пролаянные – принеси воду, вскипяти воду, выстирай тряпки, выжми тряпки, помоги обтереть её… Постоянно пребывать в состоянии тревоги, быть вечно смущённым, ощущать себя не в своей тарелке – человеком, вмешивающимся в чужие дела. Он всячески старался отводить в сторону взгляд, не имея к тому иных причин, кроме неоднозначной позы, в которой лежала девушка, – словно бы и призванной облегчить роды и одновременно развратной. Позы, налитой и похотью, и её вывернутой наизнанку противоположностью, напоённой чем-то чересчур откровенным и глубинным, не предназначенным для плоских мужских сердец, чем-то внушающим нежеланную мудрость, знание об изначальном женском труде, стоящем у самых истоков жизни. О пребывающей за пределами мужского постижения мучнисто-бледной божественности – опухшей, кровоточащей и терзающейся.

Мир кончается. Но начинается жизнь.

– Я скоро вернусь, – объяснил он. – Мне про-просто необходимо это увидеть.

Что-то шло не так. Когда схватки усиливались, Эсменет была с Мимарой самим утешением и воркующим ободрением, а в перерывах, когда боли утихали, рассказывала ей истории о собственных родах и муках, особенно о тех, что ей пришлось испытать со своим первенцем – самой Мимарой. Она обхаживала и успокаивала испуганную дочь, заставляла её смеяться и улыбаться забавным шуткам об её младенческом упрямстве.

– Два дня, – восклицала она голосом, полным насмешливого обожания, – два дня ты отказывалась выбираться наружу! «Мимара! – кричала я. – Ну, давай же, милая! Родись уже, пожалуйста». Но неееет…

Однако при этом на каждое обращённое к Мимаре нежное увещевание она ожидала от него – мужчины, оживившего чрево её дочери, мужчины, которого она всё ещё любила, – покаяния и искупления. Несколько раз за последнее время, на пике очередного, особо мучительного приступа, она обращала к нему разящий взор своих наполненных ненавистью глаз. И всякий раз Акхеймиону казалось, что он может прочесть движения её души так же ясно и уверенно, как своей собственной…

Если только она умрёт…

Ставки были смертельно высоки – и он понимал это. Ставки всегда были такими, когда речь шла о родах. И всякий раз, когда Эсменет отвергала испуганные уверения дочери насчёт того, что не всё в порядке, было ясно – она и сама это знает. Труды её дочери были слишком тяжкими, а приступы слишком свирепыми…

Что-то шло неправильно. Ужасающе неправильно.

И это делало Друза Акхеймиона убийцей, ожидающим казни.

– Ты нужен мне здесь! – плюнула в ответ Эсменет с властным негодованием. – Ты нужен Мимаре!

Как это часто случается в семейных раздорах, утомление стало неотличимым от проявления эгоистичных желаний.

– Именно поэтому я и вернусь!

Эсменет моргнула, явно потрясённая. Ответная горячность заставила вспыхнуть её взгляд, но лишь на мгновение. Пустившись в одиночное плаванье, она стала холодной и отстранённой, глядящей на него, скорее, сверху вниз, нежели как-то ещё, словно бы он был лишь ещё одним просителем, умоляющим Благословенную императрицу о милости, припадая к её ногам.

– Тебе необходимо убрать всю эту грязь, – сказала она. – Мне нужно, чтобы здесь было чисто…

– Я лишь сообщаю, что буду делать, – с яростью в голосе ответил старый волшебник, – а не вымаливаю у тебя на то дозволения, Имп…

В этот миг они очутились в каком-то ином будущем, в котором Эсменет ударила его, – достаточно сильно, чтобы в кровь разбить ему губы…

Столько всего стояло сейчас меж ними. Целая жизнь, объединённая общим отчаянием, полубезумной свирепостью душ, у которых на свете нет ничего, не считая друг друга . А затем ещё одна жизнь, проведённая в неизменных ролях отшельника и властительницы и никак не связывающая их между собой, не считая, конечно, той самой неизменности – будь то пустошей Хьюнореала или пышной роскоши Андиаминских Высот. Новая жизнь, приговорённая обретаться на руинах старой.

И вот они здесь… наконец воссоединившиеся в объявшем этот мир хаосе.

Акхеймион вытер рот грязным рукавом.

– Ты должен мне это, – тихо сказала Эсменет.

– Боюсь, это ты моя должница, – ответил он, на краткий миг сверкнув ненавидящим взором.

– Ты обязан мне жизнью, – воскликнула она, – отчего, как ты думаешь, Келлхус тер…

– Мама!

Голос Мимары – хриплый и визгливый, словно горло её было перехвачено пеньковой верёвкой. Оба они вздрогнули, осознав, что она лежит, наблюдая за ними.

– Отпусти его… Пусть идёт…

Она тоже почуяла это, понял Акхеймион. Вонь колдовства, принесённую переменившимся ветром.

– Мим…

– Кто-то… – охнула девушка, сразу и раздражённо и умоляюще, – кто-то должен это увидеть, мама.

Оно опускалось на кожу, заставляя вставать торчком волоски. Оно словно бы истекало из их собственной глотки и исходило паром на границах поля зрения. Оно туманом опускалось с небес и шло по телу мурашками, словно дрожь, распространяющаяся от пыльной земли. Оно искажало слух и заставляло сбиваться с ритма сердца. Оно вскрывало мысли, позволяя просачиваться внутрь чернилам безумия…

И оно изливало свет, источая потоки разрушения прямо из пустоты.

Колдовство.

Тройки скрывались из виду одна за другой, без колебаний вступая в колышущуюся завесу, которую сами только что взметнули в воздух. Долгие месяцы преследования Орды научили их правильно оценивать укутанные пеленой расстояния и, отсчитывая шаги, не терять направление к избранной цели. Их враги орали и визжали, стоя на незыблемых стенах, их местоположение было определено и оставалось неизменным, в то время как сами они то немного смещались вверх, то, напротив, снижались, оставаясь к тому же укрытыми пылью и потому невидимыми.

В этой хмари они едва различали друг друга, развевающиеся шлейфы одеяний превращали их в мечущиеся осьминожьи тени, а низко надвинутые капюшоны скрывали исходящий от лиц свет. Казалось, будто что-то словно бы вырывает нити чародейской песни из их уст и лёгких, сплетая одну громадную, звучащую в унисон невозможность. Каждый чародей выпевал Оберег за Оберегом, окружая себя самого и свою Тройку бесплотной бронёй, сотканной из абстракций или же из метафор. И каждый подсчитывал в уме шаги, пройденные им по поддельной земле…