Ричард Бэккер - Нечестивый Консульт [litres]

Такими и явились на эту войну народы Трёх Морей – связанными общими молитвами и знамениями, но разделёнными и заносчиво кичащимися всем тем, чем отличаются от собратьев. И посему айнонские лорды раскрашивали лица белым – в насмешку над серебряными масками, что носили конрийские аристократы. И посему галеоты смеялись над бородами туньеров, которые глумились над гладко выбритыми щеками нансурцев, а те, в свою очередь, высмеивали туньерское разгильдяйство, и так далее. Такими и явились на эту войну короли Трёх Морей и Среднего Севера, каждый будучи отпрыском древнего и непростого наследия, каждый будучи родом из городов, в силу своей дряхлости насквозь пропитавшихся изощрённым хитроумием и поражённых упадком. Такими они и явились на эту войну – развращёнными и переполненными гордыней, сияющими блеском своего происхождения, гордо явленного всему миру в их повозках, одеянии и оружии, каждый будучи цветком, взращённым различной почвой и разнородной землёй.

Такими они вышли за пределы Черты Людей, преодолели несчётные лиги пустошей, оказавшись невероятно далеко от дома – во всех смыслах.

Кошмарный путь… оказавшийся переходом в той же мере, в какой и нисхождением.

И они достигли Пепелища, пройдя через пепелище Эарвы, став чем-то вроде награбленной добычи в человеческом облике – сборищем древних реликвий, разломанных на куски и переплавленных фамильных сокровищ, перекованных в нечто такое, чего Мир никогда ещё прежде не видывал – в людей, переделанных и отлитых заново. Проклятых, когда им должно быть блаженными. Обречённых, когда им должно быть спасёнными. И единых, когда им должно быть многими.

Новые люди, помрачневшие от ужасов, что им довелось свидетельствовать, освирепевшие от терзающего их души отчаяния и полные благочестия в силу высушившего их желудки голода. Они выбросили все свои пышные украшения. Одеяния их были запятнаны грязью тысяч пройденных ими земель, а оружие и доспехи забраны у мёртвых родичей. Единая нация, рождённая безумными месяцами, а не безмятежными веками.

В ночь после Великого Отпущения Святой Аспект-Император явился к каждому из своих наиболее прославленных военачальников, дабы наедине всмотреться в их души. Но он не явил милости и не даровал прощения за совершённые ими злодеяния, не дал им ничего, что смогло бы унять вцепившийся в их сердца ужас. Он отверг все их возражения, а в ответ на мольбы выразил одно лишь недовольство. Он явился к ним во гневе и ярости, будучи суровым в указаниях и нетерпимым к ответным речам. Ходили слухи, что он даже убил графа Шилку Гриммеля, ибо тот никак не мог унять свои рыдания. Из всех на свете грехов неспособность взять себя в руки стала самым непростительным.

Завтра, поведал он им, Школы будут спущены с поводка и растопят Ковчег, будто печь!

– И когда мы выпотрошим его, как бычью тушу, – скрежетал он, сияя во тьме под провисшей холстиной их палаток, – то соберём всё, что осталось от наших разорванных в клочья сердец… и вернёмся домой .

И, будучи после его ухода едва способными даже просто дышать, владыки Юга поражались причудливой странности этого слова… и оплакивали её.

Ибо все люди тоскуют о доме.

Мать и дочь отвели Акхеймиона в покои императрицы, выделенные ей в Умбиликусе. В их воссоединении ощущалось напряжение, ибо оно было отягощено недоверием и опасением растревожить старые обиды. Новое сочетание душ, некогда уже соединённых друг с другом, всегда сопровождается тягостной болью множества взаимосвязанных ран, когда шрам трётся о шрам, а один нарыв давит на другой. Поэтому, когда Эсменет поначалу отказалась просить милости для Пройаса, Акхеймион решил, что причина этого кроется в её раздражении, с которым можно справиться одним лишь пониманием и терпением. Ведь, в конце концов, каждый взгляд, брошенный им на носящую его ребёнка Мимару, был для Акхеймиона болезненным, и посему он полагал, что и взгляды, которые в сторону дочери то и дело бросала сама Эсменет, в свою очередь, заставляют её терзаться от гнева, сопоставимого по степени мучительности с его стыдом.

Но чем больше он умолял и упрашивал её, тем чаще и яростнее скорби, обрушившиеся на Пройаса, заставляли его исходить желчью и брызгать слюной. Эсменет же, как это всегда происходило ранее, во время их сумнийских споров, напротив, всё сильнее преисполнялась снисходительности, ибо чем более исступлённое беспокойство о Пройасе проявлял Акка, тем больше возрастала её жалость к нему самому. Она рассказала, что ей доводилось видеть тысячи «вздёрнутых», в особенности в Нильнамеше – после первых успехов восстания Акирапиты. Люди, связанные и подвешенные таким способом, ни разу не протянули дольше нескольких часов, задушенные весом собственных тел.

– Он и так уже продержался дольше их всех, – сказала она с жёсткостью в голосе, вполне соответствовавшей свирепости её взора. – Ты не можешь спасти его, Акка. Не больше, чем ты был способен спасти Инрау.

До этого момента Мимара спорила с ним; теперь же она смотрела на него широко распахнутыми глазами бывшего союзника.

– Тогда я просто сниму его.

– И что? – вскричала Эсменет. – Спасёшь Пройаса лишь для того, чтобы сгинуть вместе с ним.

В этот миг он почувствовал себя очень старым.

Обе женщины взирали на него с печалью и опасением, став в этом мраке и общности чувств ещё более похожими друг на друга. Он понял, что, несмотря на противоположность их взглядов, они видели сейчас перед собой одного и того же человека. Они знали. Побуждение вырвать собственную бороду охватило его.

Бремя было слишком тяжёлым.

– Акка! Сейчас наша цель – спасение Мира… мы пребываем в тени Голготтерата!

А плата слишком высокой.

Слишком.

– В той самой тени, в которой умирает мой мальчик! – вскричал он. Его сердце разрывалось, его чувства и мысли переполняли ощущения и образы мучений Пройаса. И вот он, вскочив на ноги, уже мчится сквозь обтянутые холстиной коридоры и залы, отбрасывая в сторону лоскуты кожаных клапанов и не обращая внимания на несущиеся следом женские крики. А затем старый волшебник оказывается снаружи, хотя воздух там слишком мерзок, чересчур пропитан какой-то прогорклой вонью, чтобы он способен был ощутить пьянящее чувство свободы. Небеса были слишком серыми, чтобы можно было понять, день стоит или ночь, а прямо перед ним открывалось видение, заставившее его рухнуть на колени .

Голготтерат.

Верхушка Воздетого Рога уже тлела солнцем нового дня, и пока он смотрел туда, первый луч подступающей зари вонзился сверкающим копьём и в кончик Склонённого. Укрытия и палатки Ордалии, напоминающие застигнутые полным штилем обломки кораблекрушения, равно как и простёршиеся перед ним мили и мили голых пустошей Шигогли окрасились в сиянии этого ложного рассвета в какой-то желтушный цвет.