Ричард Бэккер - Нечестивый Консульт [litres]

Будь то жизни или жёны.

Ощущение тщетности обрушилось на Друза Акхеймиона – ещё более мучительное из-за своей неизбежности. Он был всего лишь старым безумцем, чудаком, взлелеявшим за долгие годы чересчур много обид, чтобы надеяться узреть за ними ещё хоть что-то. Где? Где же Мимара? Это не должно было случиться вот так. Только не так! Как? Зачем? Зачем приводить её к Ордалии, если она отягощена кандалами собственного тела? Зачем приковывать Мимару к её же утробе в миг величайшей нужды?

Почему? Почему Бог забрал своё Око прямо накануне Второго Апокалипсиса?

Все эти годы, наполненные мучительными Снами, являвшими ему величайший Кошмар Мира, и трудами, совершаемыми без поддержки или же цели. Пьющий, впадающий в блуд и бесноватое буйство, лежащий в ожидании смертного ужаса своих сновидений. А сейчас… сейчас…

– Да! – произнёс Святой Аспект-Император Трёх Морей.

Это не должно было случиться вот так.

– Но тем не менее случилось, Акка. Никакой расплаты не будет.

Трепет. Дрожь старческого нутра и дрожь существа, стыдящегося, что его узрели дрожащим.

Проклятое видение снова кивнуло.

– Когда-то ты одарил меня Гнозисом, ибо считал, что я был ответом…

– Я считал тебя Пророком!

– Но ты сумел прозреть сквозь эту личину и увидеть, что я дунианин…

– Да! Да!

– И тогда ты отверг меня, отрёкся, посчитав меня лжецом…

– Ибо ты и есть лжец. Ты лжёшь даже здесь! Даже сейчас!

– Нет. Я всего лишь безжалостен. Я лишь тот, кем и должен быть…

– Очередная ложь!

Взгляд, исполненный жалости.

– Ты полагаешь, что справедливость может спасти Мир?

– Если не справедли…

– Помогла ли справедливость нелюдям? Помогла ли она Древнему Северу? Смотри! Оглядись вокруг! Мы стоим прямо у ворот Мин-Уройкаса! Узри собранное мной Воинство, узри все эти Школы и Фракции, которые я привлёк к походу Ордалии и провёл сквозь бесчисленные лиги, наполненные вопящими и преследующими их шранками. Думаешь, этого можно было добиться добротой и любезностью? Или ты, быть может, считаешь, что можно было честностью принудить к общему делу души столь многочисленные и столь непокорные? Что один лишь страх перед какой-то там сказочкой мог бы послужить цели так же хорошо, как и моё понуждение?

И он взглянул – да и как бы он мог поступить иначе, понимая, где он сейчас находится. Всю свою жизнь он мог лишь в голос вопить «Голготтерат!» да топать ногами, отлично зная, что всё, бывшее для него веками истории и кошмара, для остальных было лишь пустыми и глупыми басенками, продолжающимся счётом давно оконченной и забытой игры. А сейчас Акхеймион стоял здесь, слыша свой собственный вопль, – тот самый, что ранее издавали чужие уста. И он обернулся…

И узрел…

– Боги одурачены, – настаивал Келлхус, – и сле́пы. Они не способны увидеть это. А Бог Богов не более чем их недоумевающая сумма.

Пронзившая ночь необъятность, воспарившая к звездам угроза, сияющая в блеске Гвоздя Небес призрачным светом.

– Нет! – выдохнул Акхеймион.

– Лишь смертный способен постичь то, что пребывает вне суммы всего, Акка. Лишь человек способен поднять на Не-Бога взгляд, не говоря уж об оружии…

– Но ты – не человек!

Его ореолы выглядят так сверхъестественно. Так невозможно.

– Я – Предвестник, – изрёк сияющий лик, – прямой потомок Анасуримбора Кельмомаса. Возможно, старый друг, я всё-таки человек – во всяком случае, в достаточной мере…

Акхеймион поднял руки по обеим сторонам головы, взирая на то, как Святой Аспект-Император и Инку-Холойнас противопоставленными друг другу предзнаменованиями скорбей воздвигаются по краям его поля зрения – оба сияя, словно покрытые маслом видения, замаранные каждый соответственно мерзостью Метки и ужасами воспоминаний.

– Так яви же это! – воскликнул он, простирая руки в порыве внезапного вдохновения. – Сними Пройаса со скалы! Яви милость, Келлхус! Покажи то самое избавление, что ты обещаешь!

И оба чуждые всему человеческому.

– Пройас уже мёртв .

– Лжец! Он жив, и ты это знаешь! Ты сам так устроил в соответствии с собственными замыслами! Потерпи же теперь в своём чёртовом сплетении одну-единственную незакреплённую нить, единственный запутавшийся узелок! Поступи разок так, как поступают люди! Исходя из любви!

Скорбная улыбка, искажённая светом Гвоздя Небес и ставшая в результате этого чем-то вроде плотоядной усмешки.

– А ты подумай, Святой Наставник, кто же есть ты сам, если не такой вот допущенный мною узелок и незакреплённая нить?

Предвестник повернулся и зашагал к обветшалым шатрам, расположившимся ниже по склону. Акхеймион в каком-то идиотическом протесте раскрыл рот – раз, другой, будучи похожим сейчас на брошенную в пыль и задыхающуюся рыбину. В его голосе, когда старый волшебник наконец вновь обрёл его, сквозило отчаяние.

– Пожалуйста!

Друз Акхеймион пал на колени, рухнув на проклятую землю Шигогли более старым, разбитым и посрамлённым, нежели когда-либо. Он протягивал вослед Аспект-Императору руки, лил слёзы, умолял…

– Келлхус!

Святой Аспект-Император остановился, чтобы взглянуть на него – явственно проступающее в темноте видение, омерзительное из-за гнилостной бездонности Метки. Впервые Акхеймион заметил множество человеческих лиц, выглядывающих из сумрака разбитых вокруг палаток и биваков. Щурясь во тьме, люди пытались понять значение слов древнего языка, который Келлхус использовал, чтобы скрыть от них суть этого спора.

– Лишь это… – плакал Акхеймион. – Пожалуйста, Келлхус… Я умоляю.

Его сотрясали рыдания. Слёзы пролились ручьём.

– Лишь это…

Единственный удар сердца. Жалкий. Бессильный.

– Позаботься о своих женщинах, Акка.

Старый волшебник вздрогнул, закашлявшись от внезапной и острой боли, пронзившей грудь, и вскочил на ноги, разразившись приступом гнева.

– Убийца!

Никогда прежде слова не казались столь ничтожными.

Анасуримбор Келлхус взглянул на вознёсшиеся к небу Рога – огромные, мерцающие угрожающе-злобным блеском.

– Что-то, – оглянувшись, изрекла чудовищная сущность, – необходимо есть.

– Мамочка? – позвало маленькое пятнышко темноты.

Эсменет сняла чехол с фонаря, держа его в вытянутой руке – в большей мере стремясь поберечь глаза от яркого света, нежели для того, чтобы в подробностях разглядеть чрево шатра. И всё же она увидела пустые углы, вздутые швы, провисшую холстину, потерявшую цвет и приобретшую за долгие месяцы пути множество грязных разводов и пятен. Она вдыхала запахи плесени, сырости и тоскливого уныния – всего того, что осталось от предыдущего владельца.

Было что-то кошмарное в том, как его образ в какой-то момент вдруг просто возник перед ней, явственно видный на этом пыльном земляном полу. На лице у него, как это бывает у только что проснувшихся детей, было написано какое-то жадное, взыскующее выражение. От Кельмомаса исходило раскаяние, ощущение беды и нужды, но взгляд его скорее отталкивал, нежели манил, вызывая в памяти все совершённые им злодеяния – так много вопиющих обманов и преступлений.