Мэгги Стивотер - Синяя лилия, лилия Блу

– Как исчез?

Пес вскарабкался на грудь Мэлори и лизнул старика в подбородок. Тот не стал отгонять собаку.

– Ну… исчез. Вместе с вещами, со всеми сумками. Многое он оставил – то, в чем не нуждался. И так и не вернулся. Прошло несколько месяцев, прежде чем Ганси позвонил, как будто ничего не произошло.

Блу с трудом могла представить Ганси, который что-то вот так взял и бросил. Он окружал себя исключительно вещами, за которые отчаянно цеплялся.

– Он даже не оставил записки?

– Просто уехал, – ответил Мэлори. – Потом его родители иногда звонили мне и пытались выяснить, где он.

– Родители? – Блу показалось, что ей рассказывают о каком-то совершенно другом человеке.

– Да. И я, конечно, сообщал им, что мог. Но, в общем, я и сам не знал. Перед тем как приехать ко мне, Ганси побывал в Мексике, а потом, прежде чем вернуться в Штаты, кажется, отправился в Исландию. Я до сих пор и половины не знаю. Он собрался и уехал так легко и быстро. Он уже много раз такое проделывал, Джейн, для него это привычная вещь.

В голове Блу медленно связывались воедино прежние разговоры, обретая новые оттенки смыслов. Она вспомнила ту заряженную электричеством ночь на склоне горы, когда они смотрели на Генриетту, похожую на сказочную деревушку. «Дом», – сказал Ганси таким тоном, как будто это слово причиняло ему боль. Как будто он не мог в это поверить.

История, которую рассказал Мэлори, не противоречила тому, что Блу знала о Ганси. Просто Ганси, которого она видела, был лишь отчасти правдой.

– Нет, это трусость и глупость, – сказал Ганси с порога.

Он стоял, облокотившись о косяк и сунув руки в карманы, по своему обыкновению.

– Я не любил прощаться, поэтому просто устранился и не подумал о последствиях.

Блу и Мэлори уставились на него. Интересно, как долго он успел простоять там?

– Очень великодушно с вашей стороны, – продолжал Ганси, – не сказать мне ничего об этом. Я не заслужил такого отношения. Но, поверьте, я очень сожалел.

– Ну… – произнес Мэлори. Ему, кажется, было очень неловко.

Пес отвел глаза.

– Ладно. Каков вердикт касательно вашей пещерной женщины?

Ганси сунул мяту в рот; невозможно было не думать о прошлой ночи, когда он положил точно такой же листок в рот Блу.

– Пока что она останется здесь. Это решил не я, а Персефона. Я предложил привести в порядок первый этаж Монмутской фабрики. Возможно, в конце концов, именно так мы и поступим.

– Кто она вообще? – спросила Блу.

Она попробовала выговорить: Гвенллиан. Блу произносила его неправильно: двойные «л» звучали совсем не так, как выглядели.

– У Глендауэра было десять детей от его жены, Маргарет. И еще как минимум четверо… не от нее, – с отвращением произнес Ганси; было ясно, что эту часть биографии он считал неподобающей герою. – Гвенллиан – одна из четырех незаконных детей, о которых известно. Это патриотичное имя. Были две очень известные Гвенллиан, которые ассоциировались у валлийцев с борьбой за свободу.

Он явно хотел сказать что-то еще, но не стал. Очевидно, что-то неприятное или некрасивое. Блу потребовала:

– Колись, Ганси. Ну?

Он произнес:

– То, как ее погребли… На двери склепа был изображен Глендауэр, и на крышке гроба тоже. Не Гвенллиан. Конечно, мы можем спросить, хотя от нее нелегко получить достоверную информацию. Но лично мне кажется вероятным, что это ложное погребение.

– То есть?

– Иногда, если хоронят очень богатого или значимого человека, где-нибудь поблизости делают вторую гробницу, которую проще найти, чтобы расхитителям было чем поживиться.

Блу возмутилась:

– Его родная дочь?!

– Незаконная, – напомнил Ганси без особого удовольствия. – И потом, ты же ее слышала. Это было в наказание за что-то. Очень неприятная история. И я умираю от голода. А куда пошли Пэр… Адам и Ронан?

– Купить минимум необходимого для Гвенллиан.

Ганси посмотрел на свои громадные красивые часы и озадаченно нахмурился.

– Давно они уехали?

Блу поморщилась.

– Ну… так.

– И что теперь? – поинтересовался Ганси.

Калла прокричала из-за стенки:

– СЪЕЗДИ И КУПИ НАМ ПИЦЦУ! И ПОБОЛЬШЕ СЫРУ, СЛЫШИШЬ, БОГАТЕНЬКИЙ РИЧИ?

Блу сказала:

– Кажется, ты начинаешь ей нравиться.

Ронан вернулся к церкви Святой Агнессы. Адам думал, что тот хочет зайти к нему, в квартирку на втором этаже над приходской канцелярией, но когда они вышли из машины, Ронан развернулся и направился к церковной двери.

Хотя Адам и жил буквально над церковью, он не бывал внутри с тех пор, как перебрался на новое место. Пэрриши никогда не отличались благочестием; хотя Адам полагал, что Бог, возможно, и существует, он всегда считал, что это неважно.

– Линч, – сказал он, когда Ронан открыл дверь в неосвещенный храм. – Я думал, мы хотели поговорить.

Ронан окунул пальцы в чашу со святой водой и коснулся лба.

– Здесь пусто.

Но церковь не казалась пустой. На Адама накатила клаустрофобия от запаха ладана, ваз с чужеземными лилиями, складок белой ткани, измученного взгляда скорбящего Христа. Все здесь полнилось историями, которых он не знал, ритуалами, которые он никогда не совершал, связями, которые не разделял. Здесь неумолчно звучала история, и у Адама закружилась голова.

Ронан толкнул его ладонью в плечо.

– Пошли.

Он прошагал вдоль задней стены тусклого помещения и открыл дверцу, за которой оказалась крутая лестница. Взобравшись наверх, Адам оказался на потайном балкончике, где стояли две скамьи и орган с трубами. Статуя Девы Марии – наверное – протягивала к нему руки, но это только потому, что не знала, кто он такой. Но, с другой стороны, она обращалась и к Ронану, а уж его-то она знала. У ее ног горело несколько маленьких свечек.

– Здесь сидит церковный хор, – объяснил Ронан, садясь у органа.

Без предупреждения он вдруг взял несколько пугающе громких и удивительно глубоких нот.

– Ронан! – зашипел Адам.

Он посмотрел на Марию, но ту, казалось, ничего не смутило.

– Я же сказал, тут никого нет.

Видя, что Адам ему не поверил, Ронан пояснил:

– Сегодня в Вудвилле исповедь, священник уехал туда. Обычно в этот день Мэтью приходил сюда учиться играть на органе, чтоб никто не слышал, как он лажает.

Адам наконец сел на скамью. Прижавшись щекой к гладкой спинке, он посмотрел на Ронана. Как ни странно, Ронан и здесь выглядел абсолютно естественно, совсем как в Амбарах. Эта шумная и богатая религия вылепила его в той же мере, что и мир отцовских грез. Казалось невероятным, что все, составлявшее Ронана, умещалось в одном человеке. Адам начал понимать, что совершенно не знает Ронана. Или, точнее, он знал его только отчасти – и полагал, что больше ничего нет.

Мимо пронесся запах Кабесуотера – аромат деревьев после дождя – и Адам понял, что, пока он смотрел на Ронана, тот смотрел на него.