Роберт Силверберг - Валентин Понтифик [litres]

Что это? Милостивая Госпожа, матушка, что творится на Замковой горе?

Валентин отчаянно приник к спине брыкающегося перепуганного животного. Казалось, весь мир раскалывался, рассыпался, растекался, рушился. И его долг – сохранить этот мир, прижав континенты к груди, удержать моря на своих местах, вернуть в русла реки, что поднялись в злобной ярости на беспомощные города…

И он не мог ничего сделать.

Происходившее оказалось неподвластно ему. Могучие силы ставили на дыбы целые провинции и бросали войной друг на друга. Валентин пытался удержать их, жалея, что у него лишь руки, а не железные обручи, которыми можно было бы стянуть мир. И опять не смог ничего сделать. Мир дрожал, вздымался, раскалывался, черные облака пыли закрыли лик солнца, а Валентин не в силах был подавить этот чудовищный катаклизм. Одному человеку не под силу остановить распад огромной планеты. Он позвал друзей на помощь:

– Лизамон! Элидат!

Ответа не было. Он кричал снова и снова, но его голос утонул в грохоте и скрежете.

Мир лишился стабильности. Происходившее походило на аттракцион «зеркальные горки» в Горном Морпине, где надо подпрыгивать и пританцовывать, чтобы устоять на ногах, а изгибающиеся склоны вращаются и раскачиваются, но то была игра, а здесь – настоящий хаос. Мир отрывался от корней. Валентина сбило с ног и покатило, он изо всех сил цеплялся пальцами за мягкую податливую землю, чтобы не упасть в одну из многочисленных трещин, разверзшихся вокруг. Из трещин слышался ужасный смех и вырывалось багровое сияние упавшего под землю солнца. В воздухе над ним проплывали искаженные злобой лица, и он вроде бы должен был узнать их, но они все время изменялись, не позволяя разглядеть себя, глаза становились носами, носы – ушами. И вдруг за всеми этими кошмарными рожами он увидел другое лицо, знакомое, с теплым и добрым взглядом, обрамленное блестящими темными волосами. Владычица Острова Сновидений, его добрая мать!

– Хватит, – сказала она, – просыпайся, Валентин!

– Это сон? Я сплю?

– Конечно.

– Тогда я должен досмотреть его, чтобы понять.

– Ты уже понял все, что нужно. Просыпайся.

Да, не стоило перебирать, избыток подобного знания мог бы и убить его. Как его когда-то учили, он выдернул себя из неожиданного сновидения и теперь сидел, моргая, пытаясь избавиться от оцепенения и замешательства. Картины титанического катаклизма все еще эхом отдавались в его душе, но постепенно он осознал, что вокруг него мир и покой. Он лежал на покрытой дорогой парчой кушетке в высокой сводчатой комнате, отделанной зеленым и золотым. Но что остановило землетрясение? Куда девался его скакун? Как он сам здесь оказался? А, его принесли!

Рядом с ним устроился на корточках бледный худой седовласый человек с рваным шрамом во всю щеку. Слит. А за ним стоит Тунигорн – мрачный, брови сошлись в одну сердитую линию.

– Успокойтесь, – говорит Слит, – успокойтесь. Это был сон, теперь все хорошо.

Сон? Всего лишь сон?

Похоже, что да. Он вовсе не на Замковой горе. Не было ни снежной метели, ни землетрясения, ни пыли, затмевающей солнце. Сон, да. Но до чего ужасный! Пугающе убедительный и яркий, настолько мощный, что из него трудно вернуться к реальности.

– Что это за место? – спросил Валентин.

– Лабиринт, ваше высочество.

Что? Лабиринт? То есть, получается, его во сне перенесли сюда с Замковой горы? Валентин чувствовал, как по его бровям стекают капли пота. Лабиринт? Ах, да, да. Действительность, неотвратимая, как сжатые на горле руки. Он вспомнил. Государственный визит, до окончания которого, хвала Божеству, осталась одна ночь. Ужасный банкет, от которого никак не отвертеться, и Проклятый, невыносимый Лабиринт, и он находится сейчас на самом нижнем его уровне. Стены в его апартаментах украшали чудесные фрески с видами Замка, Горы, Пятидесяти городов – настолько красивыми, что сейчас они казались ему издевательством. Он так далеко от Замковой горы, от ласкового солнечного тепла…

«До чего же безрадостно, – подумал он, – проснуться от кошмарного сна, полного бед и разрушения, только для того, чтобы осознать себя в самом мрачном месте на земле!»

За шестьсот миль к востоку от сверкающего яркими кристаллами города Дюлорна, в болотистой местности, известной как Престимионова долина, где несколько сотен семейств гэйрогов выращивали на широко раскинувшихся плантациях лусавендру и рис, подходило время сбора урожая – середина года. Почти созревшие стручки лусавендры – черные, блестящие и пузатые, свисали пышными гроздьями с верхушек изогнутых стеблей, поднимавшихся над полузатопленными полями.

Аксимаан Трейш – старейшая и умнейшая фермерша Престимионовой долины – десятилетиями не испытывала такого волнения, как в эту страду. Эксперимент по протопластовой подкормке, который она начала три года назад под руководством правительственного сельскохозяйственного агента, близился к завершению. В этом году она засеяла новым видом лусавендры все свои поля, и вот они, стручки, в два раза крупнее обычных, готовые к сбору! Никто больше в Долине не отважился на такой риск, пусть Аксимаан Трейш сперва попробует. И она попробовала, и скоро об ее успехах узнают все, и заплачут, да-да, заплачут, когда она появится на рынке на неделю раньше остальных и со вдвое большим, чем обычно, количеством зерна!

Она стояла по колено в грязи на краю поля и ощупывала пальцами ближайшие стручки, пытаясь понять, насколько они созрели, когда к ней подбежал один из старших внуков:

– Отец велел сказать вам, что он слышал в городе, что из Мазадоны выехал сельскохозяйственный агент. Он уже в Хелкаплоде, а завтра поедет в Сиджанил.

– Значит, на втородень он будет в Долине, – сказала она. – Хорошо. Отлично. – Ее раздвоенный язык затрепетал. – Беги, дитя, возвращайся к отцу. Скажи, что в моредень мы устроим праздник для агента, а сбор урожая начнем на четверодень. И пусть вся семья через полчаса соберется в усадьбе. А теперь беги!

Плантация принадлежала семье Аксимаан Трейш со времен лорда Конфалюма. Она имела форму неправильного треугольника, границы которого тянулись около пяти миль вдоль берега реки Хэвилбоув, в юго-восточном направлении доходили неровной линией до границ Мазадонского лесного заповедника, и затем плавно сворачивали обратно на север, к реке. На этом участке Аксимаан Трейш имела абсолютную власть над пятью сыновьями, девятью дочерьми, бесчисленными внуками и двадцатью с чем-то работниками – лиименами и вруунами. Когда Аксимаан Трейш говорила, что пора сеять, – все выходили сеять. Когда Аксимаан Трейш говорила, что пришла пора собирать урожай, – они собирали. В большом доме на краю андродрагмовой рощи обед подавали лишь тогда, когда Аксимаан Трейш выходила к столу. Даже спала семья по расписанию, утвержденному Аксимаан Трейш – гэйроги впадают зимой в спячку, но она не могла позволить спать всему семейству сразу. Так, ее старшему сыну было положено бодрствовать первые шесть недель, пока мать зимой спала, следующие шесть недель без сна доставались старшей дочери. Аксимаан Трейш составляла для всей семьи расписание сна сообразно нуждам хозяйства. Никто никогда не задавал ей вопросов. Даже во времена ее молодости – а это было очень-очень давно, при понтифике Оссьере, когда лорд Тиверас был короналем в Замке на Горе, – в тяжелые времена все шли за советом именно к ней, даже отец и муж. Она пережила и их обоих, и некоторых своих потомков, на Замковой горе сменилось много короналей, а Аксимаан Трейш все жила и жила. Ее толстая чешуйчатая кожа утратила блеск и покрылась фиолетовыми старческими пятнами, вьющиеся змееподобные волосы, бывшие когда-то черными как смоль, стали бледно-серыми, холодные немигающие зеленые глаза помутнели, но все равно она неустанно работала.