Роберт Силверберг - Валентин Понтифик [litres]

– Вот как?

– И, конечно, для этого плана первостепенное значение должно иметь состояние здоровья понтифика.

– Ах… да… Безусловно, понимаю вас.

– Осмелюсь предположить, что понтифик пребывает в неизменном состоянии?

Хорнкаст ответил далеко не сразу; он долго смотрел на Хиссуна неприятно оценивающим взглядом, как будто вел какие-то сложные политические расчеты, но в конце концов сказал:

– Вы не хотели бы нанести визит его величеству?

Этого предложения Хиссун едва ли не меньше всего ожидал от верховного глашатая. Визит понтифику? Он никогда и подумать не смел о таком! И сейчас он не сразу сумел вернуть лицу невозмутимое выражение, но все же ответил почти равнодушным тоном:

– Почту за высокую честь.

– В таком случае пойдемте.

– Сейчас?

– Сейчас, – подтвердил Хорнкаст.

Верховный глашатай дал сигнал, тут же появились слуги и принялись убирать остатки трапезы, и уже через несколько минут Хиссун уже сидел бок о бок с Хорнкастом в маленькой курносой летающей лодке и ехал по узкому туннелю, спускаясь еще ниже. Потом машину пришлось покинуть и еще немного пройти пешком по коридору, где перед ними через каждые пятьдесят шагов распахивались, чтобы вновь плотно закрыться за спиной, тяжелые бронзовые двери. Хорнкаст открывал их, прикладывая ладонь к ничем не выделяющемуся участку каждой двери, и в конце концов, повинуясь его прикосновению, открылась последняя дверь, украшенная инкрустированным золотым символом Лабиринта, и они оказались в тронном зале верховного правителя.

Сердце Хиссуна со страшной силой колотилось в груди. Понтифик! Старый безумец Тиверас! Чуть ли не всю свою жизнь он сомневался, что этот человек вообще существует. Как дитя Лабиринта он всегда воспринимал понтифика неким сверхъестественным существом, прячущимся от всех здесь, в глубине, отшельником, тайно повелевающим миром, и даже сейчас, когда Хиссун свел короткое знакомство с принцами, герцогами, ближайшим окружением короналя, да и с самим короналем, понтифик все равно оставался для него кем-то недосягаемым, обитающим в своем собственном царстве, невидимым, непознаваемым, невообразимо далеким от мира рядовых сущих.

И вот он перед ним.

Все в точности соответствовало легендам. Шар из голубого стекла, трубки, трубочки, провода, зажимы, чуть слышно побулькивающие разноцветные жидкости, втекающие в камеру жизнеобеспечения и вытекающие из нее, и в этом шаре старый, неимоверно старый человек, неестественно прямо сидящий на троне с высокой спинкой, поставленном на три небольшие ступеньки. Глаза понтифика были открыты. Но видели ли они что-нибудь. Был ли он вообще жив?

– Он больше не говорит, – пояснил Хорнкаст. – Это последнее из изменений в его состоянии. Но Сепултров, врач, утверждает, что мозг работает и в теле имеется жизненная сила. Подойдите на шаг-другой. Присмотритесь. Видите? Видите? Он дышит. Он моргает. Он жив. Он совершенно определенно жив.

Хиссуну казалось, будто он наткнулся на реликт былых времен, чудом сохранившееся доисторическое существо. Тиверас! Корональ при понтифике Оссьере; сколько же поколений назад это было? Пережиток давней истории. Этот человек своими глазами видел лорда Кинникена. Он уже был стар, когда лорд Малибор пришел в Замок. И он все еще здесь, он жив, если, конечно, это состояние действительно является жизнью.

– Можете приветствовать его, – сказал Хорнкаст.

Хиссун знал требования этикета: прямо обращаться к понтифику нельзя, следует адресовать свои слова верховному глашатаю, а тот якобы доносил их до понтифика. Но правило это обычно не исполнялось в точности.

– Прошу вас передать его величеству приветствие от принца Хиссуна, сына Эльсиномы, явившегося нижайше выказать ему свои преданность и почтение.

Понтифик ничего не ответил. Понтифик ничем не показал, что слышал его.

– Еще недавно, – сказал Хорнкаст, – он в ответ на обращенные к нему слова издавал звуки, которые я научился понимать. Но теперь этого нет. Он не говорит уже несколько месяцев. Но мы все равно разговариваем с ним, даже несмотря на это.

– Передайте понтифику, – сказал Хиссун, – что весь мир горячо любит его и что мы неизменно поминаем его в своих молитвах.

Молчание. Понтифик хранил полнейшую неподвижность.

– Еще скажите понтифику, – продолжал Хиссун, – что мир вращается в извечном порядке, что невзгоды приходят и уходят и что величие Маджипура будет сохранено.

Молчание. Никакой реакции.

– Вы закончили? – осведомился Хорнкаст.

Хиссун не сводил взгляда с непостижимой фигуры в стеклянном шаре. Он страстно желал, чтобы Тиверас простер к нему руку в благословляющем жесте, желал услышать от него пророческие слова. Но твердо знал, что ничего этого не случится.

– Да, – сказал он. – Я закончил.

– В таком случае пойдемте.

Верховный глашатай пропустил Хиссуна вперед. Выйдя из тронного зала, тот осознал, что его роскошные одежды промокли от пота и колени дрожат. Тиверас! «Даже если я проживу столько же, сколько он, – думал Хиссун, – все равно никогда не забуду этого лица, этих глаз, этого голубого стеклянного шара».

– Это молчание – новая фаза в его бытии, – сказал Хорнкаст. – Сепултров уверяет, что он еще силен, и, вероятно, так и есть. Но не исключено, что это начало конца. Должен же когда-то настать конец, даже со всеми этими машинами.

– Вы думаете, это случится скоро?

– Молюсь об этом, но знать не знаю, как оно обернется. Мы ничего не делаем, чтобы ускорить его кончину. Решение за лордом Валентином… или его преемником, если Валентина больше нет на свете.

– Если лорд Валентин погиб, – сказал Хиссун, – то новому короналю предстоит немедленное возвышение в ранг понтифика. Если, конечно, он не решит еще продлить жизнь Тивераса.

– Воистину. Но если лорд Валентин умер, то кто же тогда, по вашему мнению, станет новым короналем?

Хорнкаст смотрел на него безжалостным испытующим взглядом. Хиссун почувствовал, что начинает обугливаться под огнем этих глаз, что его достигнутая с таким трудом практичность, ощущение того, кем он стал и чего ему суждено достичь, рассыпались в прах, оставив его растерянным и беззащитным. И явилось ужасающее видение того, как он стремительно, будто подброшенный катапультой, взлетает вверх, в круг Властителей, становится в одно прекрасное утро короналем, приказывает отсоединить к полудню все эти трубки и провода, а к закату делается понтификом. Но ведь это же абсурд, в панике убеждал он себя. Я? Понтифик? Через месяц? Это можно было воспринимать лишь как шутку. Он сосредоточился, чтобы восстановить утраченное было равновесие, и с немалым усилием вернулся к своей первоначальной стратегии, которая в Замке казалась ему совершенно очевидной: если Валентин умер, короналем должен стать Диввис, после чего умирает наконец Тиверас, и Диввис переезжает в Лабиринт. Так должно быть – так и будет! Только так и не иначе.