Флавиус Арделян - Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

– Я Агосте! – кричал первый.

– А я Гагосте! – кричал второй.

– И мы полныыыы любви! – хором отвечал им весь трактир.

Старуха в своем углу, погруженном в темноту, пыль и грязь – плоды течения времени и вереницы тел, – шлепала по коленкам костистыми ладонями, возбужденная таким взрывом веселья, смеялась и кашляла. Рядом с ней трактирщик и сам сплевывал в пыль, хохотал и кричал, подпевая песенке про одиннадцать братьев, которым пришло в голову запугать целый город и выгнать людей из их жилищ.

Еще девять мужчин забрались на столы под хохот пирующих, и немедля их голоса зазвучали у всех над головами.

– А я Фагосте!

– Я же Маносте!

– Пакосте, так меня звать!

– Рагосте! – все хором.

– Меня зовут Намосте!

– А я Тагосте!

– Сагосте – я говорю!

– Драгосте я…

– …и вас люблю! – в один голос ревел трактир.

– Я последний, Багосте.

– Брат Агосте…

– …и Гагосте…

– …и мы полныыыы любви [35] «Любовь» по-румынски dragoste, вследствие чего в оригинале песенка звучит в рифму. – Прим. пер. ! – прозвучало в трактире так, что задрожали лампы на стенах и затрепетал студень.

Волны смеха и аплодисментов разбились о стены, постояльцы один за другим вскочили – кто просто на пыльный пол, а кто запрыгнул на столы или стулья, – продолжая хлопать в ладоши, прогоняя усталость и грусть, которую пытались скрыть от взглядов окопавшихся в городе Братьев – говорили, раз в несколько дней они поднимались на стены и глядели на «Бабину бородавку» и другие трактиры и постоялые дворы, наспех возведенные теми, кого вынудили покинуть Мандрагору и кому не хватило духу слишком далеко уйти от своих домов.

Веселье продолжалось долго, и лишь пару раз его прервал грохот, с которым трактирщик выбивал пробки из бочек своей кувалдой, и все тянули руки с кувшинами и кружками к красным пенистым струям. А потом, в полночь, жуткий взрыв, совсем не похожий на удары молота, смутил все собрание.

– Братец Мишу, – попросил трактирщик, нарушив установившуюся тишину, – ты не мог бы поглядеть, что случилось?

Мужчина лет пятидесяти, с короткой и седой бородой, со свернутыми в трубку листами под мышкой и пером за ухом, встал и без единого слова направился к одному из окон, выходивших на Мандрагору, где начал что-то рисовать на краешке листа.

Закончив, он с трудом пробился сквозь толпу и расстелил бумагу на одном из столов, придавив углы кружками, чтобы лежали ровно. Все собравшиеся вокруг в это время тянули шеи, заглядывая друг другу через плечо, или наклонялись, ныряя под руку, чтобы рассмотреть на эскизе, лежащем на столе, новые признаки разрушений, причиненных городу по милости Братьев- Висельников: художник нарисовал стены Мандрагоры и небо, омраченное дымом, который поднялся от руин взорванной церкви в самом центре.

Беда была велика, печаль навалилась всей тяжестью; несколько детей даже заплакали, люди переглядывались, бледнея – кто-то должен был что-то сделать, быстро, иначе страх и злость поселились бы у них в груди, а так было нельзя, такое слишком нравилось Братьям. И вот кто-то что-то сделал: трактирщик схватил со стола кусок брынзы и швырнул со всей дури в пианино, рявкнул на музыкантов, чтобы играли, мать их за ногу – или не видят, что тут люди мрут? И вот руки коснулись клавиш, струн; кто-то начал хлопать в ладоши, криво улыбаться, танцевать через силу, дрожа всем телом, и веселиться, превозмогая себя.

Мишу вернулся за свой стол, сделал два глотка пива и начал затачивать перья, как вдруг почувствовал руку на плече и, не оборачиваясь, спросил:

– Чего?

– Расскажи мне про Братьев-Висельников.

Голос был молодой, в нем слышались и сила воли, и великий, но хорошо запрятанный страх.

– Ты не знаешь про Братьев? Тех, кто приходит, когда не ждешь? Когда тебя терзают угрызения совести за то, что хочется забыть. Не тебе одному хочется – всем остальным тоже.

– Откуда они приходят?

– Не знаю. Никто не знает. То ли из земли, то ли из других людей.

– Как это – из других людей?

– Ну смотри, когда они появляются – все одиннадцать, – других людей находят мертвыми и выпотрошенными по всему городу. И их тоже одиннадцать.

– Братья здесь уже бывали?

– Здесь? В Мандрагоре? Нет, это в первый раз. В Рэдэчини они тоже не появлялись. Но есть тут один дед – вон, сидит в углу, – который приехал из другого города и там их видел, когда был ребенком. Тоже одиннадцать, по его словам; двое гуляют, девять схоронились.

– Где?

– Неизвестно – где-то в городе, зарылись. Если отыскать одного или двоих, остальные подымаются и отыскивают себе новые места, они никогда не сидят спокойно, и очень тяжело подстеречь их всех разом.

– И сколько они тут пробудут?

– Сорок дней. Потом исчезнут, но, говорят, могут вернуться, когда не ждешь. Их нельзя прогнать быстрее, можно только убить, но тот дед твердит – надо всех разом, а это трудно, почти невозможно.

– В чем же виновата Мандрагора?

Тут Мишу замолчал и нервно присосался к трубке, которая почти погасла. Огляделся и проглотил слова, что рвались из уст. Было слишком многолюдно.

– Не скажешь?

– Не скажу.

– А кто знает и скажет?

– Многие. Может, все. Я знаю. Но не скажу.

– Почему?

– Нельзя. Это дело забыто и зарыто. Как те Братья, что под землей схоронены.

– А остальные двое? Те, что бродят? Как их звать-то?

– Агосте и Гагосте.

– Агосте и Гагосте, значит… Они хотят вам напомнить о случившемся, верно?

Мишу замолчал и попытался встать, хотел уйти от этого чужака, который растревожил едва остывшую золу, от опасного паломника, глупого и безрассудного. Он услышал позади шум – деревянный стул ударился о другие стулья, заскрипели доски – и, повернувшись, увидел юношу, который забрался на стол, обнажил бритую голову и прочистил горло. Голос его был хриплым, словно заржавел от привычки молчать и шептать.

– Слушайте меня! – провозгласил незнакомец.

Но сборище, привыкшее к тому, что кто-то постоянно берет слово, забирается на стол или балкон или спускается оттуда, повышает голос и изрекает всякое, по желанию и вопреки таковому, почти не обратило на него внимания. Однако юноша не сдался и заговорил громко, чтобы его было слышно сквозь туман, сгустившийся от нехватки сна и избытка хмеля, сквозь густые облака табачного дыма и дурного запаха потных тел.

– Выслушайте меня, добрые люди! – сказал он.

Некоторые, решив, что юноша приглашает потанцевать и повеселиться назло засевшим в городе братьям, начали хлопать в ладоши и свистеть, и даже стучать кружками по столам, столами по полу, однако чужак поднял руки и мрачным тоном изрек:

– Сейчас не время веселиться. Выслушайте меня! Сегодня Братья-Висельники покинут Мандрагору навсегда.