Флавиус Арделян - Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

По коридорам темницы гуляло эхо криков Ульрика. Он просил, чтобы кто-то – кто угодно, каким угодно способом – остановил выполнение Великого Плана. Но как раз в тот момент над Портой впервые послышался грохот. Одна из опор платформы не выдержала и сломалась посередине, однако сама платформа еще не упала. Никто не видел того, что видел Первый Ашкиуцэ, находившийся в тайной комнате внутри опоры, прямо там, где и появились первые трещины в механизме Великого Плана. Кукла закричала, если бы могла, но у нее было горло из опилок, а легких вовсе не имелось. Трещины проворно рассекали деревянную конструкцию во всех направлениях, рождая новые углы, уничтожая существующие, сжимая потайную комнату таким образом, что за считаные секунды Первый Ашкиуцэ оказался стиснут между стенками. Смола, что еще оставалась в обреченном тельце, вся из него вытекла.

Арик отвел взгляд от Великого Плана, чувствуя, что больше не может смотреть на него – слишком много впустую потраченных сил на одно пятнышко в небе, – и уставился на искаженное от боли и отчаяния лицо Ульрика, который прижимался к стеклу и вопил как безумный. Тот же почувствовал боль в сломанных пальцах и проклял свою слабую природу. Разрыдался, когда Великий План разломился совсем – на сотни, а может, и тысячи частей, которые пролились на Порту дождем из щепок, чье однообразие нарушило лишь тело Матери Лярвы, которое рассекло напополам воздух и разум Ульрика. Арик не отвел взгляда от лица молодого инженера, сразу же утратившего всякое выражение; юноша выпрямился и отдалился от всего над’Мирного, и Арику показалось, что Ульрика подменили в мгновение ока на древнюю маску из тех, какие когда-то изготавливали другие – не над’Люди, не отважные дети Порты, – пытаясь представить себе, как выглядит над’Человек. Судьбы городов и жизни людей могут измениться в один миг, невзирая на труд прошлого и амбиции будущего, так что ни Порте уже не суждено было стать такой, как прежде, ни Ульрику – понять, кем он может быть. Безумие обрушилось на Скырбу Ульрика, как Мать Лярва – на Порту, и вопли над’Людей, которые осмелились взглянуть ей в глаза и ослепли, оповестили весь над’Мир, что битва проиграна.

Мишу сбежал; он покинул чердак и направился к «Бабиной бородавке». Назад смотреть не смел, только вперед и вниз; потому и увидел, как облака утекают из Мандрагоры через затягивающиеся дыры, улицы освобождаются от липкого тумана, провалы исчезают на глазах, и вслед за этим что-то рушится с грохотом. Он остановился только на краю Мандрагоры, где немного отдышался, прежде чем спрыгнуть с городских стен, слишком уставший и пресытившийся, чтобы искать лестницу, боясь, что из-за всей этой катавасии город целиком провалится в пропасть, оставленную Великой Лярвой. Чего Мишу не знал, так это того, что гигантская дыра уже начала зарастать, и одновременно с этим угасали разум и душа некоего инженера в одном из лазаретов Порты.

Мишу прыгнул, и падение как будто продлилось вечность. Достигнув земли, он скорчился; почувствовал, как кости ног сломались в тех местах, где больше всего истончились от лишений, и начал кататься туда-сюда в муках. Издалека слышались крики в трактирах и хижинах в окрестностях Мандрагоры – кто-то плакал, кто-то вопил. Телом художника овладел жар, как злой рок овладевает телом мира, и он кое-как дополз до «Бабиной бородавки». Стукнул кулаком в дверь, и та открылась.

– Входи, художник! – раздался голос, но Мишу не вспомнил лица говорившего. – Ты, что ли, тоже ослеп?

Его подняли, уложили на стол, и какая-то старуха, ощупав сломанные кости, начала бормотать заговоры и заклинания.

– Святой… – попытался проговорить Мишу сквозь стиснутые зубы. – Святой… прогнал монстра…

– Ты его видел, художник?

– Ты на него посмотрел?

– А святой, он на монстра смотрел?

Вокруг Мишу все тараторили, не слушая друг друга, и он начал бить кулаками по столу, на котором лежал.

– Хватит! А ну заткнулись! – рявкнул художник.

Трактир замолк, и лишь несколько мэтрэгунцев продолжали рыдать в углу, кутаясь в одеяла и обнимая друг друга. Мишу предстояло позже узнать, когда все закончилось, что это те, кому случилось взглянуть на Мать Лярву, отчего они и ослепли. Художник порылся за пазухой, на груди, и нашел набросок, который протянул трактирщику.

– Он не испугался… – с трудом проговорил Мишу и, пыхтя, сел на столе. – Он поднял руки… как в тот раз, когда покончил… с Братьями… и как в тот раз, когда сражался со злом… он поднял руки и прогнал тварь обратно под землю…

– Ты ее видел, художник? – спросил трактирщик.

– Нет, – ответил Мишу и, обратив лицо к нему, увидел белые глаза мужчины, окруженные темными кругами – словно две луны в глубокой ночи.

– Это смерть души, художник, и ночь разума, – только и сказал трактирщик, прежде чем нащупал путь к бочке, налил себе кувшинчик вина и, повернувшись спиной ко всем, осушил его в один прием.

Далеко, посреди города, еще слышались отчаянные крики тех, чьи души умерли, а разумом и зрением завладела ночь.

Мишу против собственной воли погрузился в успокоительный сон, в котором опять увидел святого (как его звать? звать-то его как?), вскинувшего руки, прогоняя конец и освобождая место для нового начала , и чем дольше он смотрел, тем отчетливее видел, что святой (как его звать? звать-то его как?) превращался в мрамор, чугун, бронзу, известняк, менялся каждое мгновение, оставаясь неподвижным, оставаясь изваянием в центре города (а он как называется? как же он называется?), то остерегаясь зла, то наоборот.

Но, пусть художник этого и не заметил, к рассвету крики мандрагорцев стихли, а между тем, как Мишу сомкнул веки и разомкнул, еще несколько миров родились и умерли.

Вот и они.

Новый Тауш то полз, то плелся мелкими шажочками, на непослушных ногах, до самого края города, где упал на колени и сперва выплюнул кровь, а потом его кровью вырвало. Его ладони оказались слишком малы, чтобы удержать внутренности во вспоротом животе, и кровь все текла, не ослабевая. Он и сам, умирающий и оцепенелый, поразился тому, что в его теле некогда хранилось так много этой жидкости; теперь запасы опустошались, и тело становилось полым, превращаясь в иссохший труп. Новый Тауш оставлял позади себя кровавый след, будто раздавленная улитка. По этому следу Хиран Сак и отыскал святого. Они оба были на стенах: один опирался на саблю, которую, похоже, отобрал у кого-то из предыдущих захватчиков, другой терял жизнь, утекающую из дыры в животе сквозь окровавленные пальцы. Новый Тауш раньше воображал себе такие сцены, но каждый раз был тем, кто стоял в полный рост, а не на коленях, со стрелой в сердце, кинжалом в спине или со вспоротым, разодранным в лохмотья животом. Всегда получалось, что он вел с кем-то пылкий диалог, полный смысла и достойный того, чтобы быть запечатленным в преданиях. Ничего подобного. Они не обменялись ни единым словом; Хиран Сак несколько раз поднял свою тяжелую, стесанную саблю, примеряясь к затылку Тауша, крепко сидящему на позвонках, с сухожилиями, мышцами и связками, и – хрясь, хрясь, хрясь – голова рассталась с телом, тело рассталось с жизнью. Хиран Сак пнул труп Нового Тауша, и тот упал со стены, угодил в пересохший ров внизу, и внутренности брызнули во все стороны. Моточек красной веревки, до той поры сжатый в кулаке умирающего, покатился в траву.