Флавиус Арделян - Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

С Хираном Саком что-то произошло: он начал выть, обратившись то ли к небесам, то ли к облакам, которые быстро покидали улицы через закрывающиеся дыры. Он снова проиграл, но смог хоть насладиться личной победой. Он хотел отомстить за поражение над’Мира и показать пребывающей в агонии Порте отсеченную голову мандрагорского святого, которую поместят в Капелле Вечных Флегм и будут посрамлять вечность и еще немного. Все эти мысли пронеслись через разум и Скырбу Хирана Сака, который поднял за волосы голову Нового Тауша и побежал, продолжая вопить как безумный, к центру города, где как раз закрывались последние дыры между мирами. Очевидно, его не заметили ни мэтрэгунцы, ни невидимки, потому что он сумел добраться до церкви, теперь уже окончательно превратившейся в обнаженные руины, и обежать вокруг нее в поисках последних «карманов» с облаками в переулках или узких улицах, в поисках еще открытых дыр, куда можно было бы прыгнуть, прямо в пустоту, с головой святого. Он воображал, как рассекает воздух в падении, а потом взрывается на черных камнях Порты, но голова Тауша остается целой в его объятиях, да – он станет горой фарша, а вот башка святого – реликвией, напоминанием о бесконечной войне. Но все было напрасно, ибо Хиран Сак не нашел ни одного отверстия и, охваченный ужасной яростью, опять побежал к стенам, к крепости, где, как он знал, открылись врата для над’Людей – может, надеялся он, они еще открыты. Однако врата закрылись: битва была окончательно проиграна, солдаты отступили, природа взяла свое.

– Aaaaaaa! Будь ты проклят, Тапал, падаль бородавчатая, чесоточная!

Он что было сил швырнул голову Тауша о каменную стену и услышал, как треснул череп. Но не разбился, поэтому Хиран Сак опять поднял голову и швырнул еще раз. На каменной поверхности появилось красное пятно, похожее на мишень, и над’Человек попадал в нее раз за разом, пока не размозжил голову святого и не упал на колени от изнеможения.

А на обезглавленном трупе Нового Тауша мухи уже строили свои империи. Несколько во´ронов летали кругами, кусты шелестели от голодного трепета зверей, привлеченных запахом крови. Но один куст шелестел не потому, что там сидел в засаде хищник, а от стараний комка плоти, наделенного волей. Это был Маленький Тауш, и он полз через листву и грязь к своему святому.

– Таааауууушшшш… – со свистом доносилось из его пересохшего, воспаленного горла. – Таааауууушшш… Тааааууушшш…

Добравшись до останков святого, он попытался прогнать мух. Но летающие твари его игнорировали – увертывались, а потом снова ныряли в глубины вскрытого живота. Когда они жужжали внутри святого, их голоса были звучными, словно рождали в трупе эхо и придавали ему вес. Их был легион.

– Таааааауууушшш… Тааааууушш…

Маленький Тауш гладил изуродованные руки святого, целовал его плечи, вблизи от жестокой раны, из которой еще немного текла кровь, подражая жизни и обманывая его. Он плакал и дрожал; он слышал биение крыльев в небе и шуршание когтистых лап в кустах.

Потом малыш увидел моток веревки, все еще покрытый прозрачной, липкой слизью, с кончиком, торчащим из узкого отверстия, как будто ожидающим, что кто-то за него дернет, чтобы обвязать этой веревкой весь мир и покончить с жизнью как таковой. Но Маленький Тауш не потянул за кончик; он поднял железу из лужи крови и, увидев, что она все еще прикреплена к животу святого, прикусил нить и разорвал ее зубами. Чтобы ползать, ему требовались руки, так что он засунул моток в рот и вернулся под сень зеленого леса. Его место возле святого заняли звери, выбравшиеся из засады, а Маленький Тауш плакал, полз и даже не мог произнести имя святого, потому что держал железу в зубах. Маленький Тауш был самым несчастным созданием на теле Тапала и медленно умирал от тоски.

Хиран Сак собрал все силы и привел мысли в порядок, пусть безумие и бесновалось среди них, словно волк, угодивший в отару. Вдохнул; выдохнул. Размял шею и щелкнул пальцами. Он был весь в человечьей крови, но знал, что должен в ней перемазаться еще сильнее. Поднял саблю с того места, где бросил, и пробрался сквозь тени у городских стен, мимо крепости, а потом ушел в кусты, в лесные заросли, держа путь к перекрестку. Он удалялся от Мандрагоры, постоянно готовый к тому, что по следам идет какой-нибудь невидимка, тайком приближаясь к конюшне «Бабиной бородавки». Полы´ там были еще влажные и черные от крови обезглавленного коня, и он вознамерился их снова испачкать. Накинулся на одного из жеребцов в углу и рубил без остановки, пока не отсек голову от тела, и жуткие крики животного разнеслись по всей округе. Мэтрэгунцы в трактире все слышали, но когда Мишу спросил, что происходит, ему ответили:

– Он вернулся… Тот, кто ворует головы коней.

– Как? Кто ворует головы коней? – спросил Мишу у одного слепца в углу.

– Оставь, Мишу, – ласково попросила старушка. – Он сам уйдет.

Мишу не требовались оба глаза, чтобы заглянуть внутрь себя и покопаться в свежих воспоминаниях; он опять увидел человека с головой коня, который размахивал саблей на крыше, склонившись над окровавленным святым. Художник достал листок и набросал несколько эскизов человека с головой коня, и женщины начали плакать, дети попрятались. Крики в конюшне прекратились. Мишу хотел подползти к окну, но мэтрэгунцы вцепились в него.

– Нет, Мишу, не смотри! Пусть уходит!

– Отпустите! – Мишу попытался вырваться из хватки, но от сломанных ног по телу прокатилась волна мучительной боли, подобная молнии.

– Не пустим!

– Пустите! – взревел он, и мэтрэгунцы подчинились.

Художник упал, с трудом поднялся и оперся о подоконник. Он успел заметить на опушке леса огромного мужчину и отчетливо понял: это не тот, кого он видел на крыше. И не та голова коня. Незнакомец был высоким, массивным, в одной руке держал волочащуюся следом саблю, а под мышкой – конскую голову. Тварь повернулась, их взгляды встретились, и с того момента Мишу начал ощущать уцелевший глаз как холодный шарик льда, вставленный в череп, и от этого до конца жизни его мучили головные боли.

Хиран Сак вошел в лес и скрылся из вида. Мишу подумал: что бы ни твердили люди, ничего никогда не заканчивается.

Маленький Тауш изнемог от того, что пришлось ползти на животе так долго, на протяжении часов и как будто целых веков; три его колена покрылись ссадинами от острых камней, листочки застряли в пропитавшихся кровью волосах; несколько раз он едва не проглотил моток красной веревки. Время от времени малыш его выплевывал и останавливался, чтобы перевести дух. Он ощупывал свой живот, ковырял в маленьком пупке, и каждый раз его охватывала пустота, пробирающая холодом страха и одиночества до самых уголков души. Он не успокоился, пока не нашел хижину, где находился Другой Тауш, и, помедлив некоторое время перед дверью, прислушался: внутри кто-то был, кто-то ходил туда-сюда, вздохами рассекая тишину. Маленький Тауш толкнул дверь и поднял глаза. Перед ним стоял Тауш – голый, в одном одеяле, накинутом на плечи; не новый , но еще новее, похожий на прежнего, но превосходящий его по красоте и изяществу. Безупречно сотворенное тело превращало Маленького Тауша в жалкую тень, которую отбрасывает на землю слабая свечка, мерцающая и готовая вот-вот погаснуть. Звук голоса пал на душу малыша, словно лезвие гильотины, и когда тот попытался произнести единственное слово, какое мог, у него в горле застрял комок.