Флавиус Арделян - Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

Последними звуками, которые услышал Хиран Сак, были шаги невидимок по келье, которые в мире пыли грохотали, словно раскаты грома и поднимали ураганы. А потом бескрайние поля затопило кровью.

Карина Путрефакцио и Женщина-Тень сумели спрятаться внутри большого древесного ствола, полого и такого гнилого, что они боялись, как бы он не развалился на части. Две женщины и голова коня отправлялись в странствования по миру, который им не принадлежал и в котором все битвы были проиграны. Карина услышала голос в склепе своего разума и поняла, что Женщина-Тень, с которой они соприкоснулись лбами в убежище, общается с нею мысленно. Пока что. Соратница говорила о надежде и новых открытиях, таких странных и чуждых в этом мире, где им пришлось скрываться от невидимых солдат внутри мертвого дерева.

Они сидели долго, пока не утихли все звуки, кроме тех, которые свидетельствовали о жизни лесных обитателей в зарослях. Вышли поздно ночью и завернули голову коня в одеяло, а потом Карина закинула ее на спину. Они принялись быстро искать воду, какие-нибудь источники – голод их не мучил, в отличие от неустанной жажды. Отследив журчание, напились как следует, словно загнанные звери, какими они и были. Поспали час под выступающими над землей корнями дерева и на заре опять пустились в путь. Они удалялись от Мандрагоры, направляясь к новым городам, путям и горизонтам. Женщина-Тень шла позади, и Карина чувствовала, как та пылает от ярости и надежды, подталкивая ее в спину все дальше и дальше. К новым битвам. Не зная усталости. Неся Слово.

На третий день они вышли к трактиру. Ворота были закрыты. Молодой здоровяк открыл окошко и спросил, что им надо.

– Нас выгнала нужда из города, дружище, – сказала Карина Путрефакцио, – и мы бы хотели переночевать. Поесть, попить и выспаться. А потом снова в путь. Мы проблем не ищем.

Мужчина увидел ее бледное лицо и усталые глаза. Ему померещилось что-то чуждое Миру, но так выглядят все изгнанники, которые больше не принадлежат одному месту, пребывая между мирами, в иных местах – и потому он спросил, смягчившись:

– Откуда вы?

– Из Мандрагоры. Пришлось уйти из-за издевательств Братьев-Висельников.

– Она кто такая?

– Моя мама, – сказала Карина, указывая на ссутулившуюся Женщину-Тень, чье лицо скрывал капюшон.

– А на спине у тебя что?

– Сынок. Он очень устал. Уже и не плачет. Я тебя прошу, добрый человек. Прими нас в своем трактире, и тебе воздастся сторицей.

– Деньги-то есть?

Карина опустила глаза и промолчала. Мужчина на пороге как будто взвешивал прошлое и судил о будущем, целиком, без остатка; длилось это долго, пока, в конце концов, он не открыл ворота и не впустил их.

– Добро пожаловать в трактир «Кривой вепрь».

Они притворились, будто едят, пили много воды, кувшин за кувшином, а потом отправились спать в свой уголок. Но не сомкнули глаз, а дождались, пока заснут трактирщик с женой и те немногие путешественники, что остановились в «Кривом вепре». Глубокой ночью Карина Путрефакцио и Женщина-Тень быстрыми и глубокими ударами кинжалов вскрыли им всем по очереди животы и до утра обмазали стены экскрементами, которые извлекли из внутренностей.

Вышли во двор трактира, сели на бревно. Ожидание длилось часами, мухи прилетали издалека, жужжа и черня небо над трактиром.

– Думаешь, придут? – спросила Карина, но святая не ответила.

Ни та ни другая не могли знать, что произошло в Порте. Они даже не ведали, идут ли другие битвы, готовятся ли к атаке другие армии, жива ли Мать Лярва, капитулировала Порта или собирает силы. Они ничего не знали, помимо того, что должны надеяться и сражаться. Когда воровато сгустились вечерние сумерки и трактир почти целиком покрылся мухами – эти подданные империи омерзения исчислялись, похоже, миллионами, – Женщина-Тень вошла в дом. Увидев, что нечистоты на стенах высохли, а врата так и не открылись, она вздохнула и вышла. Взяла висевший на ветке мешок с костями и двинулась дальше. Карина все поняла, закинула на спину голову коня, и они с Женщиной-Тенью бок о бок продолжили путь.

Позади них мухи откладывали яйца в человеческих внутренностях, жизнь продолжалась – поди знай, к каким войнам готовились насекомые, поди знай, к каким истинам стремились, поди разбери, как звучит их главное, последнее жужжание: как есть или шиворот-навыворот?

Улицы Мандрагоры пусты; двери и окна распахнуты; чердаки полны пыли. В комнатах сгустки потусторонних туч застряли в паутине. Стулья в пыли, на столах все еще в изобилии растет плесень. Ковры заняли место занавесок, занавески – место дорожек в сенях. Трупы – место людей. Те, кто остался на своих местах, глядели на них издалека – с расстояния жизни, – перетаскивали, усаживали, чтобы их посмертие не вызывало стыда. Мебель потрескивала в безлюдных комнатах, и никто этих звуков не слышал. Тепло вытекало на улицы через окна, тепло вытесняло холод, тишина вытесняла тревогу, Мандрагора претерпевала великое преображение. Рынки со сгнившей рыбой. Лужи, на дне которых сапоги не’Людей оставили отпечатки в грязи. Ни следа дыр в земле, ни слова о вратах, нарисованных нечистотами на стенах. Мэтрэгунцы на перекрестках, в переулках, в чуланах. Тишина. Ворота города распахнуты – для кого? для чего? Стражники глядят в пустоту. Пустыри вместо домов, провалившиеся сквозь землю улицы, канувшие в пропасти иного мира вслед за огромным червем. Мэтрэгунцы, ищущие следы любимых – лоскут рубахи, а вот штаны. В крови. Не смотри. Тишина. Дети играют в пыли, пыль на зубах и под ногтями. Тишина в «Бабиной бородавке»; тишина внутри Мишу. Тишина среди невидимок, такая тишина, что они трогают друг друга, убеждаясь, что все еще существуют. Погреб, в углу мышь с частицами облаков на усах; внизу еще пахнет другим миром, и мышь сходит с ума, но никто этого не видит. Тишина в хижинах, среди собравшихся группами мэтрэгунцев, которые обнимаются: а дальше-то как быть? Мишу смотрит в окно вслед человеку с головой коня, вот уже вторые сутки у него пустота внутри, он что-то ищет, есть не хочет: а дальше-то как быть? Час проходит вслед за часом, а вопрос все тот же.

– Где твой святой, Мишу?

Тишина. Тишина такая, что хоть помирай.

Но потом раздались шаги Другого Тауша.

Это их взбудоражило, сбило с ритма, вынудило обернуться. Сердце Мишу дрогнуло, а потом то же самое ощутили трактирщик и старуха с бородавкой, и один за другим, словно человеческий фитиль, мэтрэгунцы вспыхивали, обретая надежду.

– Это святой, Мишу? Это он?

Мишу выпрямился, чтобы видеть лучше. Протер глаза – от пыли облаков, пыли сна и недоверия, – увидел святого ( Как его зовут? ), который вышел из леса, одетый лишь в пыльное драное одеяло, босой, бледный от того, что долго остерегался солнца, и лицо его было вроде бы тем же, но как будто ( Это святой? ) моложе и свежее, более отдохнувшим ( Это святой! ), красивым и здоровым ( Как его зовут? ).