Флавиус Арделян - Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

Люди онемели от изумления, и даже крысы перестали копошиться и метаться, а посмотрели вверх. Голос женщины становился все громче вместе с ветром, который усиливался вокруг нее. Кроны деревьев шумно колыхались; лесные птицы улетели прочь, и от их крыльев на обращенные к женщине лица сельчан ненадолго легла тень.

Потом жители деревни начали спрашивать, чего она хочет, почему поймала их в ловушку, дескать, вот они выберутся, и тогда она у них попляшет – и тому подобные угрозы и укоры, которые словно произносил один-единственный голос, но все без толку, потому что женщина не обращала на них внимания, и только голос ее набирал силу, словно раздуваемый ветром парус, и глаза были закрыты, а слова пробуждали в крысах бешенство. Грызуны начали бегать туда-сюда, а потом еще яростней набросились на сельчан, угодивших в яму. Их клыки немилосердно целили то в запястья, то в срамные части, и мужчины, женщины и дети пытались их от себя оторвать, но когти крыс как будто стали больше, а хребты изогнулись, и лапы округлились, а ярость все прирастала.

Оттуда, где Бартоломеус притаился в ожидании, он слышал ужасные крики сельчан, которые просачивались сквозь воронку ушей Палмы, вопли чудовищной боли, яростной битвы между человеком и зверем, в которой первый был не столько мыслителем, сколько тварью, но он не видел того спектакля, который разворачивался под взглядом женщины в черном, стоящей на краю ямы. Если бы он к ней приблизился и посмотрел вниз, вот что увидел бы сквозь хрусталики глаз Палмы: на дне ямы, между множеством слоев людей и зверей, битва шла полным ходом. На каждого человека – будь то мужчина, женщина или ребенок – приходились одна-две огромные, гротескные крысы, которые трясли и рвали, ломали и кусали. А если бы он пригляделся как следует, то заметил бы, что грызуны увеличивались в размере и постепенно перенимали обличье своих жертв; люди же уменьшались, и чем сильней усыхали, тем больше походили на крыс. Они менялись ролями под воздействием того, что творили руки женщины в черном, и Бартоломеус слушал на протяжении нескольких странно долгих минут, как крысиный писк становился все громче, переходя в боевой клич людей, и как людские мучительные вопли истончались до едва различимого визга. Когда все завершилось, сельчане стали крысами, а грызуны – людьми, но с горбатыми и волосатыми спинами, все еще напоминающими крыс, а головы у них на плечах представляли собой причудливую смесь людского и звериного.

Женщина рухнула без сил на краю ямы, и Бартоломеус подбежал к ней. Поднял, погладил по бледной щеке; поцеловал закрытые глаза и оттащил под сень леса, чтобы отдохнула. Позади него летали крысы. Крысолюды хватали сельчан-крыс за длинные хвосты, словно дождевых червей после ливня, и вышвыривали из ямы; вскоре их там совсем не осталось. А потом, дисциплинированно взгромоздившись друг другу на спину, на что была способна только армия грызунов, помогая друг другу, они выбрались из ямы и уставились вслед крысам, которые что есть мочи побежали в свое опустевшее село.

Бартоломеус обернулся и окинул взглядом руины. Поляна по-прежнему была дырой в земле, похожей на разинутый в крике рот, обращенный к небесам. У его женских ног лежала святая и спала, как будто набираясь сил от влажной почвы, от нижних, гнилых слоев палой листвы, от корней, что искривлялись то в одну сторону, то в другую, обнажая нервы и вены, которыми зарывались глубоко в землю. Ветер стих, и слышалось тяжелое дыхание сотен крысолюдов, которые распростерлись среди деревьев, то поглядывая по сторонам, то посматривая вверх, начиная понимать, что у них новые тела – вонючие, человеческие, – они тяжело дышали и рыгали, вздыхали и пердели, проверяя, словно в игре, все отверстия странной оболочки. Бартоломеус увидел, как они изумленно ковыряют в носу или ухе, что-то ищут в волосах сородичей, тянут за пенисы и суют пальцы во влагалища, щупают, принюхиваются и привыкают к своему новому проклятию.

Крестьяне-крысы вернулись в свои дома, но те оказались слишком велики, одним взглядом не охватишь. Они вошли под дверьми и сквозь трещины, обежали кладовые и пустые комнаты, где уже начала оседать пыль, спрятались под кроватями, с которых лишь несколько часов назад встали, и поглядели на стены, которые, как они еще помнили, побелили весной, чтобы встретить новый год с распростертыми объятиями. Они угнездились в дырах, оставленных предыдущими крысами, и прижали детенышей к груди. Ход времени больше не имел значения, но они почувствовали голод и, выбравшись из стен и из-под полов, спустившись с чердаков и поднявшись из погребов, увидели, что уже ночь – и все направились в кладовые, где все аккуратно обнюхали и принялись за еду, забравшись на столы, уцепившись за веревки, до самого рассвета, когда, услышав пение петуха, вернулись во тьму, в стены, погреба и чердаки. Прошла неделя, прежде чем первый путник – овцевод, приехавший на ярмарку с товаром, – обнаружил село опустевшим, и, прогуливаясь по безлюдным улицам, испугался, когда почувствовал, как из пустоты на него пристально глядят сотни глаз. Он не увидел, кто смотрит из трещин, и не услышал горестный плач спрятавшихся крыс; позже, вернувшись в свое село, он поведал всем о месте, откуда люди исчезли в одночасье, и назвали это место Пустотой. Никто больше не ездил в Пустоту, никто туда не заглядывал, чтобы ощутить печаль, воцарившуюся среди стен.

Через несколько часов женщина очнулась от летаргии и болезненно забормотала, прося воды, воды, воды. Бартоломеус нашел ручей и принес ей кристально чистую жидкость в ладонях, откуда она начала лакать, словно кошка. Когда вода закончилась и ее язык лизнул кожу Палмы, все еще сухой, Бартоломеус помог женщине встать и усадил на поваленное дерево. Потом он вернулся к валявшимся в траве крысолюдам и знаком велел им собраться. Существа встали и, приблизившись к женщине, расселись вокруг, защищая ее своими уродливыми, волосатыми телами.

Но поднялись не все, и Бартоломеус все еще видел в траве неподвижных крысолюдов, а когда пошел посмотреть, что с ними, то оказалось, твари мертвы: один чесался так сильно, что проткнул себе кожу и, судорожно разрывая землю пальцами, повредил вены; другой проглотил язык и лежал посиневший, с опухшим горлом, пялясь в пустые небеса, как безумец; были и такие, кто умер просто так, без причин – наверное, они не смогли привыкнуть к новым телам и новой сути, которая им не подошла. Пока Бартоломеус таскал трупы и сбрасывал в яму, еще один крысолюд из тех, что собрались вокруг женщины, вдруг начал яростно блевать и рухнул к ее ногам. Женщина неустанно глядела на Бартоломеуса, облаченного в кожу Палмы, и ему казалось, она улыбается, но это была улыбка, вывернутая наизнанку, пропущенная через перегонный куб, с таким количеством перепутанных смыслов, такая сбивающая с толку, что оживший мертвец растерялся, опечалился и следующие несколько минут провел, глядя на дно ямы, откуда на него слепо таращились остовы крысолюдов. Если бы Бартоломеус не знал, что эти существа были тупыми и не способными ничего чувствовать, он бы мог поверить, что их мертвые, но пристальные взгляды содержат неимоверно ценные тайны и истины, впитанные через кривые хребты из земли и посланные вверх – к нему и к небесам. Но нет, это были всего лишь пустые взгляды трупов тех созданий, которым новая и чуждая жизнь показалась омерзительной.