Флавиус Арделян - Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

Бартоломеус и женщина спустились в село и остановились у первого дома. Их приняли с распростертыми объятиями, как заведено в том краю, предложили поесть и попить и показали хутора, где можно было остановиться на ночь, дать отдых усталым разумам и телам.

– Мы уйдем на рассвете в кельи возле Мандрагоры, – сказала женщина, но хозяин дома лишь пожал плечами, потому что новость о превращении села Рэдэчинь, о котором он слышал, в неизвестную ему Мандрагору сюда еще не дошла. – Это моя дочь, от долгой и трудной дороги ей нездоровится душой и телом.

Палма в знак приветствия кивнула головой, что держалась на костях Бартоломеуса.

Когда настала ночь, в домах погасли огни и светильники, сельчане сомкнули усталые веки, БартоломеусПалма и женщина приподнялись на локтях и стали ждать. Они посмотрели друг на друга через погруженную во тьму комнату, лишь местами освещенную лучами лунного света, проникшими сквозь окошко. Глаза Палмы пылали от сокрытого в них огня, искр любви, которые полыхали, словно маленькие печи, в память о двух влюбленных. А вот женщина в черном казалась изможденной, неимоверно уставшей от жизни на Ступне Тапала, и ее одолевали воспоминания о собственном изящном и гладком теле ученицы, о стройном и сильном теле святой. Она прогнала неподобающие мысли и произнесла свое кредо, чтобы укрепить броню собственной миссии.

Время шло, и женщина задалась вопросом, не многовато ли она ждала от этих несчастных тварей – может, они все повстречали свой конец, лежат под камнями, забытые, или попадали с деревьев, как спелые фрукты, – когда откуда-то с другого конца села раздался долгий вопль, который сменило молчание погибели. Потом – еще, и еще один, пока, наконец, сообразно аккордам бойни и в сопровождении улыбок двоих в комнате, все село не взвыло, корчась в предсмертных муках. Никто из местных жителей не увидел рассвета, и не осталось никого, чтобы их всех помнить, так что общая память умерла вместе с людьми.

Крики становились все громче по мере того, как убийцы – наполовину люди, наполовину звери – приближались к дому, где ночевали двое. Заслышав шум, люди в стенах из навоза и глины проснулись и начали сонно спрашивать друг друга, кто, что, как, почему и когда, и вопросы, звуча одновременно, превращались в бессмыслицу. Они ворвались в комнату, посреди которой стояли в ожидании БартоломеусПалма и женщина, и недоуменно уставились на них; в руках у хозяев дома были дубины, кинжалы, топоры и даже кремневое ружье. Никто не успел ничего сказать, как сквозь двери и окна в дом проникли несколько крысолюдов и с безумием в глазах накинулись на тех, кто стоял посреди комнаты. БартоломеусПалма и святая шагнули назад и скрылись в окутанных тенями углах.

Сельчанин с ружьем был яростным и умелым: он тут же прицелился, нажал на спусковой крючок, и брюхо одного из крысолюдов взорвалось, его кишки, отвратительный органический сплав внутренностей не’Человека и зверя, излились посреди комнаты; воздух сделался тяжелым от запаха крови и вскрытого тела. Триумф стрелка не продлился долго, поскольку другая тварь впилась ему в затылок, оторвала кусок плоти и, запустив когти глубоко в шею не’Человека, сломала ему хребет у основания черепа. Крысолюд схватил ружье, но, не умея им пользоваться, прицелился наоборот и проделал дыру в собственной груди, такую огромную, что в ней поместился бы младенец, убаюканный затихающим биением сердца. Те, что с дубинами, мужчина и женщина, колошматили все вокруг, но, хоть их руки были все еще сильны, подвели ноги: крысолюды их изгрызли, передвигаясь среди противников на четвереньках. Они все же сумели убить одного крысолюда, прежде чем пали сами, и их лица стали закуской для остальных. Крысолюды удовлетворенно фыркали, острыми когтями вытаскивали глаза из орбит, обгладывали ушные хрящи, а в это время рядом продолжалась битва: парнишка, последний оставшийся в живых, размахивал кинжалом, передвигаясь задом наперед, отступая от крысолюдов, которые обступили его. Шаг, два, три, но его отступление было прервано, когда он врезался спиной в святую, которая стояла среди теней, и, когда парень в испуге к ней повернулся, она дохнула ему в лицо таким жутким смрадом, что у юноши подогнулись колени, его немедленно вырвало, он позабыл о необходимости защищаться и выронил кинжал в лужу горячей блевотины. Крысолюды с такой силой накинулись на молодого не’Человека, что сломали ему хребет, содрали кожу и вырвали легкие с желудком через спину.

Стало тихо; воздух, густой и красный, сделался непригодным для дыхания. Казалось, все вокруг плавает, как будто село целиком утонуло в кровавом озере. БартоломеусПалма шел по улице, мимо трупов и усталых крысолюдов. Он окинул взглядом окрестности: канава, по которой текла вода во время ливня, теперь наполнилась кровью: та собиралась в нее со всех дворов и аккуратно изливалась прочь из села. Вокруг царствовала тишина. Только изредка скрипела калитка, когда какой-нибудь крысолюд, сутулясь от ранений, выходил на улицу и смотрел на них. Во дворах все сильнее пахло рассветной зарей – значит, у них осталось мало времени. Оставшиеся в живых крысолюды за волосы и одежду стащили всех мертвецов на маленькую площадь посреди села, свалили их грудой прямо вокруг колодца. Мертвых крысолюдов скормили свиньям и собакам. Потом, пустив в ход последние силы, какие еще оставались в их руках не’Людей, в их крысиных лапах, по приказу женщины в черном они вскрыли трупам животы и собрали в несколько тачек дерьмо из их кишок. Вид был ужасным, воздух – невыносимым. Когда все закончилось, и ни в одном не’Человеке больше не осталось нечистот, крысолюды подняли из колодца несколько ведер воды, чтобы отмыть свою редкую шерсть от мерзости. Бартоломеус их подсчитал: осталось двенадцать, и они собрались вокруг женщины, словно готовясь к последней трапезе.

Солнце уже давно поднялось над холмами, разогнав красноватые облака, когда святая и БартоломеусПалма поехали в двух повозках, к которым были привязаны еще две, к Мандрагоре. За ними грустной процессией топали двенадцать апостолов-крысолюдов, насытившихся чужими жизнями. Твари брели не поднимая глаз, вдыхая миазмы повозок и постепенно умирая одна за другой, как оно заведено на Ступне Тапала.

Они ехали два дня и две ночи. Нечистоты затвердели, и вонь ослабела; Бартоломеус иногда оборачивался

и смотрел сквозь густой рой мух на крысолюдов, лишь для того чтобы обнаружить, что каждые несколько часов то один, то другой валились с ног и падали замертво в дорожную пыль.

Достигнув вершины холма, они увидели вдалеке стены Мандрагоры и спустились к ней. Недолгое время спустя путь им преградил мужчина с кремневым ружьем на плече. Он сморщил нос от отвращения и заорал: