Флавиус Арделян - Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

Данко Ферус дышал – Данко Ферус был жив.

Он вспомнил последние мгновения, казавшиеся очень далекими: дом Унге Цифэра, увиденный издалека меж досок повозки, рощица, куда тощие и смуглые слуги странного боярина приносили ему съестное, и то, как черви набросились на нетронутую им еду, словно на новые миры, девственные и покинутые, то, как чьи-то руки, окутанные новой разновидностью вони, подняли его и понесли, прямо с головой коня, в маленькое и тесное деревянное строение, в котором, как он теперь вспомнил, не было вообще ничего, кроме дыры в земле, погруженной во тьму; он слышал шаги Унге Цифэра по каменному полу, но это продлилось недолго – а потом, когда все вокруг погрузилось во мрак, открылась пустота в нем и вокруг него, чужие руки швырнули его в брюхо тьмы. Он упал. Он падал долго, целую вечность, он упал за пределы падения, он застыл в падении, и они с падением падали и падали, без конца, на протяжении нескольких жизней, о которых во время падения он успел пожалеть, о каждой из них, упавших, но голову коня так и не отпустил, ибо она была свидетельством единственной жизни, о которой он пожалеть не смог: жизни, в которой другой человек навлек несчастье на свой дом, и чужая любовь оказалась облачена в его собственную, и кому-то пришлось поплатиться за то, что она была растрачена впустую. Данко Ферус выпал за пределы собственной сути.

Звуки новой жизни доносились откуда-то издалека. Данко Ферус поднес грязные пальцы к глазам и потер веки, стряхивая червей. Увидел, как вспыхнули звезды во тьме. Открыл глаза: они так сдружились с тьмой, что всякий оттенок серого, всякая тень черного, всякое острие луча – все эти таинственные детали выглядели очень отчетливыми. Он сразу понял, что лежит на первой ступеньке каменной лестницы, которая поднимается высоко, уходя во тьму, к грозному Миру с его мелкими пороками и монументальными аппетитами. Перед ним открылся коридор, длящийся насколько хватало глаз, и мрак кое-где пронзали огоньки свечей, которые мерцали, как будто прыгая из стороны в сторону, перемещаясь из одного слепого окна в другое. Он перестал прижимать голову коня – нечистую, гнилую – к груди, и частицы конской плоти остались, прилипнув к рубахе напротив сердца, словно награды, напоминающие о битвах победоносных и проигранных, об участи покоренных и погубленных.

Он попытался встать, но не сумел, потому что руки и ноги оказались покрыты ранами и ссадинами: оказывается, падая сквозь тьму, можно об нее порезаться, летя сквозь мрак – наткнуться на острые углы. Он еще некоторое время лежал у подножия лестницы, пытаясь вспомнить как можно больше о своей прошлой жизни, просто так, словно это была игра или каприз, и это даже не имело большого значения, потому что он уже не узнавал ту жизнь как свою собственную, но просто чувствовал всей плотью, жилами телесными и душевными, как воспоминания отдалялись от него, превращались в осадок на дне источника жизни, и все, что хранилось у него внутри, обращалось в пар. Он попытался вспомнить, где родился, кто его предки, но нахлынула вялость, начавшаяся от губ и уголков глаз; он не сумел придать воспоминанию форму, и оно осыпалось, улетело прочь. Данко Ферус стал сиротой без роду без племени. Потом он попытался вспомнить свое детство, предполагая наткнуться на нечто банальное и потому чудесное: то, как гонялся за сверстниками по улице, воровал алычу и индюшек, кувыркался в сене. Но ничего такого не увидел, и пустота внутри Данко Феруса заполнилась ничем, а прочее утратило смысл. Он вцепился в самые свежие воспоминания, в еще четкие образы, сохраненные разумом, – собрат-ученик Бартоломеус с его приятным взгляду лицом, высокий, добрый, посвятивший себя телесным радостям и лабиринтам ума, и физиономия Тауша, будь он проклят, – и попытался спуститься по лестнице памяти, опираясь на них. Но какие братья, какое ученичество? Он уже мало что помнил, и если его кто-то принес сюда, в этот новый мир, держа на руках или дав пинок и отправив во тьму – что ж, этот «кто-то» тоже исчез из памяти Данко Феруса. Странная каменная лестница стирала жизнь. Величественный коридор, утопающий в сумерках, ее даровал.

Человек встал, шатаясь и словно во хмелю, сделал несколько шагов, прижимая к себе гниющую голову коня. Чем дальше он шел по коридору, тем ярче разгорались огни, свеча за свечой, как будто маленькое пламя на верхушке каждой из них питалось его дерзостью. Дойдя до ближайшей ниши в стене, он повернулся к каменной лестнице, надеясь что-то увидеть у ее подножия, но там были только тени, которые вобрали в себя – он это знал, хоть и не понимал откуда – все жизненные подробности, все сожаления и радости человека, который забыл свое имя и суть.

Вперед!

В стене были полости, похожие на альвеолы каменного легкого, и человек, заглядывая в них, обнаруживал стеклянные купола высотой в половину человеческого роста, внутри которых находились странные скульптуры, похожие на живых существ, но все-таки мертвые. У первой была человеческая голова – безымянный подумал, что она настоящая, забальзамированная и помещенная на верхушке конструкции, что представляла собой насмешку над всем живым и красивым, и, приглядевшись, отчетливо увидел – да, так и есть: голова человека, пожелтелая, усохшая, с обвислым лицом, с кожей, на которой оставило следы быстротечное, как река, время, с белыми глазами без зрачков и радужки, с клочьями волос, висящими тут и там между проплешинами, с коричневыми и кривыми зубами, один длиннее другого, что виднелись меж сухих, тонких губ. Голова была насажена на ручку от метлы, которая тянулась вдоль фальшивого тела до самого основания стеклянного купола и служила опорой для всей конструкции. Ручку от метлы обвивала гирлянда: к толстой конопляной веревке были привязаны руки тряпичных кукол и щепки, словно обломки какой-нибудь Мирской лавочки, кровати или крыльца; в пустотах новый человек видел какие-то маленькие детали, похожие на часовые шестеренки или стремена, толкающие друг друга, пульсирующие под пленкой почти невидимых волдырей, под живыми, омерзительными мембранами. Тут и там желтым и красным воском были приклеены крылья всех видов, от голубиных и воробьиных до величественной пары на животе, напоминающей покрытую перьями юбку – видимо, они принадлежали пеликану или какой-то другой большой птице. У «скульптуры» было много ног и лап – козлиных, человечьих, лебединых, – а между ними виднелась наполовину высунувшаяся из слизистой мембраны голова ребенка, застывшая в момент возникновения жизни и поругания смерти. Новый человек ощутил жуткую печаль, подумав о том, что рождение жизни суть погибель смерти, и еще о той изматывающей гонке, в которую вовлечена смерть, стремящаяся отвоевать потерянное – а потом он порадовался, сообразив, что в конце жизни справедливость торжествует, и смерть получает то, что ей положено. Жизнь – насмешка, которая длится не дольше, чем моргает Тапал. Под куполом из пузырчатого стекла было имя какой-то святой, написанное перевернутыми буквами задом наперед, и год, который ни о чем не говорил новому человеку. Это прошлое, будущее, настоящее? Безымянный вздохнул с облегчением, осознав, что столь мелкие отрезки времени его больше не волнуют.