Павлина Морозова - Лес видений

Ты, Немила, видишь мало. Для тебя они что дымок неосязаемый, а для меня каждый клочок, каждый лоскуток этого цветного небесного покрывала – это целый мир.

Но хватит о них. Лучше поищи глазами глубокую синеву. Нашла?

Моревна взмахнула рукой, так, словно отгоняла от себя мошек, и как по волшебству цветастые клочки облаков ринулись в разные стороны.

Небо над теремом стало чистым, высоким… но не пустым.

В том месте, где должно было светить солнце, маячило огромное нечто, размером с дюжину, нет, с две дюжины солнц. Формой оно было, если приглядеться, похоже на рыбу.

Голова у рыбы была совсем белая, брюхо серебристое, ближе к хвосту «чешуя» коричневела, потом шла полосочка белого. Хвост был зелёный.

Синева окружала рыбу, глубокая, тёмная синева.

– Где-то там остался мой прекрасный терем. Его белизна сливается с белизной снега. Но, похоже, к югу снег уже постепенно тает.

Немила так сильно перегнулась через оконный проём, что чуть не вывалилась. Не сразу она поняла, что именно хотела ей показать прекрасная Моревна, а когда поняла, то пришла в такое изумление, что едва ли могла волноваться о собственной сохранности.

Это… дом! Такой большой, такой далёкий, но родной! Голова рыбы – это северное побережье, раскрытый рот – это устье реки, переходящее в бухту, то самое место, где стоит Лыбедь-град!

А хвост – это…

Хвост – это то место за горами, на самом юге, где сходит на нет дремучий лес, где море бурливо, а берег каменист и опасен.

«Снег уже постепенно тает».

Ой-ёй, сколько же она отсутствовала в родной деревне?

Но её тоска по дому, сколь бы она ни была сильной, не шла ни в какое сравнение с тоской Марьи.

Как исказились царские черты! А руки, руки вытянулись ввысь, и рукава тонкой расшитой рубахи затрепетали, подхваченные взявшимся из ниоткуда ветром, и Немила была готова целую вечность провести, наблюдая столь великолепную в своём трагизме картину, но та развеялась так же скоро, как меняется погода по весне.

Рукава больше не развивались на ветру, лицо Марьи обрело прежнее спокойное выражение, а небо снова стало непроницаемо-облачным.

Молча Марья открепила и смотала косу, укладывая ту кольцами на полу, всю, до последнего аршина.

Топнула ногой, и та снова стала длиной примерно с полторы сажени.

– Вот, возьми. Авось, ещё пригодится, а у меня новая уже давнёхонько отросла. Чего смурная такая?

Немила и правда погрустнела. Да не в косе было дело, ни в той, ни в этой, которую Марья перекинула через плечо, чтобы поправить ленточку.

Дело было в том, что Марья пока ещё не предложила свою помощь в поиске царевича, а Немила неожиданно для себя самой так заробела, что едва могла открыть рот.

А времечко уходило, и по-хорошему бы уже начать спускаться, да вряд ли она обратный путь вниз осилит, уж очень страшно туда даже глядеть.

Интересно, приоделась ли лиса в городской наряд, спешит ли сюда, и что будет делать, когда увидит, что Немилы-то нигде нет, и забраться наверх тоже никакой возможности?

Наверное, разочаруется в попутчице и в лес вернётся – подумала Немила, поглядывая вдаль, туда, где кончаются защитные стены и начинаются глухие кроны деревьев.

Лес кипел своей собственной жизнью. Золотые листья раскачивались вместе с ветвями и издавали звон, который долетал до терема. Порхали птицы, кричали какие-то неведомые животные.

Марья стояла рядом и тоже всматривалась вдаль, сузив глаза. Что она высматривала? Жирную голубку, посланную по тайному делу?

Долго они так стояли, не перекинувшись ни словом, пока Немила не выдержала:

– Молю, Марьюшка Моревна, скажи, как мне Иванушку найти в твоём царстве? Готова я заради него исходить всё тридесятое, истоптать десяток сапог… да только сапоги-то у меня всего одни.

Заместо горячо ожидаемого ответа Немила не удостоилась даже поворота головы, отчего начала впадать в нетерпение.

Где любименький? Из окна Марьиного терема видно многое, но тридесятое такое большое, что можно годами ходить рядом и не встретиться…

– Марья Моревна, лебёдушка, раз уж мы тут стоим и ждём незнамо чего, то не обессудь, скажи на милость, почему в твоём городе живут не только люди, но и мрачные творения, взявшие половину, а то и более, от всякой страшной и не очень твари?

– Их сердца ожесточились тревогою и страхом, – помедлив, ответила Марья. – Запомни, когда пойдёшь дальше: те, кто выглядит как человек, имеет помыслы чистые и живёт по-человечески, зная, что скоро придётся освободить место для других и идти дальше. А те, кто имеет птичьи крылья, звериные ноги и копыта – те слишком задержались в тридесятом, собственная трусость и недоверчивость не позволяет им сделать ни единого шага, и они застряли в своём нежелании брать судьбу в собственные руки. Хочешь знать, что с ними дальше станется? Станут они зверьми, лишатся разума человеческого, и только тогда вместе с другими зверьми поднимутся по раскалённой тропе на самый верх прощальной горы… И споёт им жар-птица свою прощальную песнь, и орошит свой сад несколькими горячими слезинками… – Марья приложила ко лбу ладонь. – Ох, что-то не торопится моя голубка. А ты – спрашивай, пока есть возможность. Я ведь знаю о тридесятом больше, чем кто-либо из смертных.

Сказала она это не рисуясь, но слова её напротив отдавали тяжестью. Сложно было Немиле разговаривать с Марьей, куда как сложнее, чем с Ягой. У Яги речи грубые, но понятные, а у Марьи что ни слово, то намёк на нечто большее, и не хватает умишку, чтобы вот так сходу объять сказанное ею.

– Ты со временем сама всё поймёшь, – отмахнулась Марья Моревна, и бусинки, которые свисали по обе стороны кокошника, глухо застучали. – А сейчас – всмотрись вдаль!

– Батюшки… – прошептала Немила.

Её глазам предстала до боли похожая картина, которую, как ей показалось, она уже видела несметное число раз.

Из кроны деревьев в небо вынырнула длинная фигура и начала приближаться к граду. Она летела неровно, то выше, то ниже, и вся раскачивалась из стороны в сторону, как бешеный маятник.

По мере приближения стало очевидно, что фигура была не одна, а две, и та, что находилась выше, была гораздо меньше той, что под ней.

Когда они подлетели ещё ближе, Немила увидела белую упитанную голубку, ту самую, что была у Марьи на посылках. Голубке с ношей приходилось нелегко, но она справлялась: то уйдёт влево, то вправо, то приподнимет одно крыло повыше, то другое, то перейдёт в свободное парение, оно же свободное падение, чтобы снова взмыть вверх.

Голубкина ноша заслуживала отдельного внимания. Непомерно большая, раскачивающаяся из стороны в сторону и колотящая по воздуху руками да ногами, она явно делала всё, чтобы усложнить участь голубке. Ноша явно ставила свою свободу превыше сохранности.