Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

Но небо, казалось, забыло, как дышать.

Даже вообразив целый мир, переполненный безумцами, невозможно описать бесконечную причудливость существующих убеждений и совершаемых поступков. Помыслы подобны ногам, которые сходятся и соединяются в бедрах. Неважно, насколько длинными и извилистыми были пути и тропы, неважно, насколько безумным или, напротив, изобретательным являлся человек – только понятое и осознанное могло быть замечено им… Логос, назвали они этот принцип, шаг за шагом связывающий воедино прежде бывшее бесцельным и крупица за крупицей подчиняющий все некому конкретному предназначению. И это оказалось величайшим из дунианских сумасбродств – рабское преклонение перед разумом, ибо именно оно навсегда заточило их в темнице жалкого невежества их предков…

Логос.

– Что это? – поинтересовался мальчик.

– Это не для тебя, – отрезал старый волшебник с большей горячностью, отметила часть, чем он собирался.

Разум был лишь нищим притворщиком, слишком робким для странствий или прыжка и посему обреченным рыться в отбросах посреди кучи пришедшего раньше . Логос… Они назвали его светом лишь для того, чтобы оказаться слепыми. Они взвалили его на себя тяжким, длящимся поколениями трудом, перепутав его немощи со своими собственными… Человеческое мышление, застланное пеленой.

Она ладонью вниз протянула к нему руку с выставленным указательным пальцем – так чтобы он смог взять кончик пальца губами. Но часть поразила ее, сжав запястье и вдохнув порошок ноздрей.

Понюшка была столь быстрой и резкой, что старый волшебник вздрогнул. Анасуримбор Мимара отдернула палец, удивленно нахмурившись.

– Если проглотить, то эффект наступает позже, – объяснила часть. – Этим путем…

Меньшая из частей моргнула.

Легион, что внутри, застонал, части заходили ходуном, ощупывая мир, который они, словно бремя, таскали у себя за спиной.

– Этим… Этим путем…

Этим путем, мальчик… Следуй за мной!

Разрезы, и разрезы, и разрезы. Жующие зубы щелкали, скрежетали где-то во тьме, демонический хор вопил, устремляясь вниз по проходам и коридорам, просачивался сквозь нисходящие уровни, вязкий, напоенный яростью и похотью – свирепыми и отчаянными. Все, сокрытое во тьме, сливается воедино. Тем самым они, Визжащие, словно стали одним существом, более подобным насекомому, нежели человеку.

– Не оставляй меня.

Дитя было неполноценным, как оценщик и предполагал. Но часть, тем не менее, злорадно торжествовала, ибо хотя Ишуаль и была уничтожена, ребенок уцелел для… для…

Для чего?

Нечеловеческие твари, фыркая, вприпрыжку рысили сквозь черноту. Потерявшиеся и голодные, нескончаемые тысячи принюхивались и, едва уловив запах уязвимости, тут же поднимали яростный визг. В первые дни выжившие из Братии выставляли в качестве приманки горшки с собственной кровью и экскрементами, и эти существа устремлялись на вонь, слетаясь к своей погибели и не обращая внимания на то, сколь высока плата, ибо каждый дунианин разменивал свою жизнь на жизни тысячи Визжащих. Стоило одному-двоим унюхать что-нибудь, как они принимались скулить, и вой тут же охватывал все неисчислимые легионы, заполнившие собой изрытые коридорами и кельями глубины…

Поначалу отражать их натиск было довольно легко, и дуниане возводили из туш Визжащих целые баррикады. Но то, что казалось легким поначалу, позже сделалось невозможным. Тогда Братия отринула эту стратегию и выбрала иной путь – углубляться, бежать все дальше и дальше, следуя то по ветвящимся, то снова сливающимся коридорам Тысячи Тысяч Залов. Погружаясь в кромешную тьму, используя вместо зрения свой разум, вновь и вновь разделяя преследователей – до тех пор пока не останутся лишь небольшие группы. Мальчик был взращен, слыша эти звуки – протяжные крики бесконечной охоты, ведущейся у самых корней земли до полного истребления.

Они вскрыли бы ему череп, если б не пала Ишуаль. Мальчишку распластали бы и утыкали иглами, как происходило это с прочими неполноценными индивидуумами, и использовали бы его для исследования нюансов и подробностей какого-либо из запретных чувств. Он оказался бы живым экспонатом, пригвожденным к доске, словно чучело, демонстрирующее и позволяющее прочим дунианам изучить внешние проявления внутренних слабостей.

Поначалу всегда было легко.

– Я не могу дышать.

Он вел свой убийственный танец, скользя через вязкую, ослепляющую черноту, пробираясь сквозь рубящие тесаки, пробираясь и пробираясь, до тех пор пока не кончатся силы…

– Это страх?

Иногда он мог остановиться и удерживать занятое место, возводя перед собой целые валы из плоти. А иногда мог бежать, но не прочь от этих созданий, а вместе с ними, ибо научился подражать им, имитируя ритм их подпрыгивающей походки, фырканье губами, их пронзительные вопли, подобные крикам существ, с которых заживо сдирают кожу, – все, кроме исходящего от них смрада. И это приводило их к самым вершинам неистовства – чувствуя меж себя нечто почти человеческое, они начинали кромсать саму темноту, пронзая когтями и лезвиями пустое пространство, убивая друг друга…

Да. Скажи мне, что ты чувствуешь?

Уже тогда он понимал.

Меня трясет. Я задыхаюсь .

Уже тогда он знал, что Причина не была дунианским Первым Принципом.

И что еще?

А Логос и того меньше.

Мои глаза плачут… плачут от того, что недостаточно света!

Они сосредоточились на этих вещах лишь потому, что смогли их увидеть. Уже тогда он понимал это.

Да… Это страх.

Тьма была их землей, их врагом, и их же основой.

Что это?

Визжащая тьма.

Простейшее правило.

Разрезы…

И разрезы…

И разрезы…

Высоко на горной круче мальчик, старик и беременная женщина, опустившись на колени, наблюдали, как еще один человек, с лицом и телом, испещренными шрамами, бьется в судорогах, опорожняя кишечник.

Быть может, это происходило в реальности – где-то в реальном месте, но метавшийся и бушевавший во тьме Легион это не заботило, да и не могло заботить.

Слишком много разрезов. Слишком много кусков кожи.

Бежать было правилом.

Искать укрытие было правилом.

Знать было правилом.

Желать что-либо было лишь следующим в списке.

Жизнь же была нагромождением.

Сотня камней, слишком гладких, чтобы цепляться друг за друга. Округлых, словно костяшки. Те, что повыше, – нагретые солнечным светом, как выпуклости или треугольники живой плоти меж пальцев. Те, что внизу, – холодные, словно губы мертвеца. Взгляд шарит в сумраке сосновых веток, отмечая чернильные пятна птичьих теней. Сотня бросков, цепкая ладонь, хлопающий рукав, резкий взмах… Жужжащий росчерк, скорее осмысливаемый впоследствии, нежели видимый глазом, и вонзающийся копьем во швы меж ветвями.