Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

«Око, – сказал он ей в холодной обреченности Кил-Ауджаса, – взирающее с точки зрения Бога». Но он говорил все это, не понимая подлинного значения слов.

Теперь же у него не было выбора. Он более не мог притворяться, будто не понимает, что каким-то непостижимым, безумным образом он – в буквальном смысле – путешествует рядом с Богом… с тем самым суждением, что зрит его проклятие. Отныне, знал он, его на каждом шагу будет преследовать тень определенной ему кары.

– Знаешь ли ты почему? – спросил он Мимару после того, как они вновь начали спускаться, ведя за собой спотыкающегося, безмолвного мальчика.

– Почему он убил себя? – переспросила она, то ли притворяясь, что подыскивает место, куда ступить, то ли на самом деле выбирая. Дитя, которое она носила, ныне действительно сделало ее огромной и неуклюжей, так что, невзирая даже на квирри, каждый шаг, особенно на спуске, давался ей нелегко.

Старый волшебник пробурчал что-то, долженствующее обозначать «да».

– Потому что этого потребовал Бог? – предположила она спустя несколько мгновений, наполненных не столько размышлениями, сколько пыхтящими попытками спуститься еще на один шаг.

– Нет. Какие у него самого были на то причины?

Мимара, мельком взглянув на него, пожала плечами.

– А это имеет значение?

– Куда мы идем? – прервал их мальчик откуда-то сверху и сзади. Его шейский был слегка искажен картавым айнонским выговором, вечно сквозившим в речах Мимары.

– Туда, – кивнув в сторону севера, ответил пораженный колдун, задаваясь вопросом – что же на самом деле чувствовал сейчас этот дунианский ребенок, всего несколько страж назад ставший свидетелем гибели своего отца?

– Мир идет прахом в той стороне, мальчик…

Последнее произнесенное слово повисло в воздухе, а старик пораженно уставился на что-то.

Мимара проследила за его хмурым взглядом до самой лазурной дымки, застилавшей горизонт.

Все трое застыли, осматриваясь в оцепенелом замешательстве. Леса Куниюрии вдруг отмело прочь от смятой, словно линия лишенных зубов десен, гряды Дэмуа – всю их зелень, намазанную поверх древней, нехоженой черноты. Минуло несколько ударов сердца, прежде чем Ахкеймион, чертыхаясь и проклиная подводящее его зрение, наворожил чародейскую Линзу. И тогда они увидели это – невозможность, проступающую сквозь невозможность. Огромный шлейф, извергающий свои косматые внутренности наружу и вверх – выше, чем доставали вершины гор или дерзали проплывать облака…

Столб дыма, подобный тени смертельно ядовитой поганки, вознесшийся до свода небес и заслонивший собою саму чашу мира.

Чудовищный дымный шлейф, постепенно растворяясь в воздухе, стелился над морем.

Казалось, что сама Преисподняя объяла собой Даглиаш.

Саккарис, озираясь пустыми и полными неверия глазами, встретил Пройаса на вершине Мантигола. Открывавшийся сверху вид напоминал сцену, вышитую на посвященном героическому деянию гобелене: выжившие, измолотые последствиями свершившейся катастрофы, сокрушенные души, которые могли бы ощутить себя увенчанными бессмертной славой, если бы не та цена, что им пришлось заплатить. Так всегда ведут себя люди после постигшего их бедствия, будь то проигранная битва, смерть близкого человека или любое другое событие, выбивающее течение их жизней из привычной, будничной колеи – они только пытаются общаться, если не словами, то взглядами или просто дыханием.

Отвернувшись от экзальт-мага, Пройас осмотрелся. Он увидел круги полного уничтожения, чудовищные кольца, выжженные на самих костях Уроккаса и раскинувшиеся по всей речной пойме. Там, где стоял ранее Даглиаш, пылала даже земля. Струи густого, вязкого дыма тянулись вверх, словно само Мироздание, перевернутое и выпотрошенное, висело в пепельном небе на собственных кишках. Земля вокруг клокочущей сердцевины бедствия была выжжена до такой степени, что превратилась в иссохшую известь и голый обсидиан. Первые из хотя бы частично сохранившихся тел виднелись на некотором расстоянии от этого жуткого места и казались лишь обугленными участками поверхности, отпечатками сгоревших трупов. Узнать в них чьи-то останки можно было только потому, что они оказались в укрытиях – оврагах или низинках, забитых мертвецами, словно водосточные желоба гниющими листьями. Далее, в относительной близости от искрошенного подножия Олорега, он заметил и первых выживших – те ползли или скатывались по склонам, на которых в остальном не было заметно каких-либо признаков жизни…

Нагих людей, простирающих руки к небесам.

Пустоши Агонгореи тлели на противоположном берегу, дымясь как оставленные возле огня мокрые тряпки. Река Сурса несла свои темные воды, вливаясь в море чернильным пятном. Огромные кучи шранков, сбившись в нечто вроде плотов, образованных сцепившимися тушами, скользили по ее поверхности, перекатываясь и сталкиваясь друг с другом, подобно грудам отбросов, плывущим по сточной канаве. Это зрелище, по крайней мере, способствовало тому, что мертвящая хватка кулаков, сжимавших Пройасову грудь, немного ослабла. Ордалия, конечно, сильно пострадала от чудовищной катастрофы, но полчищ шранков – всей их несметной Орды – более попросту не существовало.

Катаклизм.

Лучи света выжигали глаза. Грохот рвал в клочья барабанные перепонки. От ударов тела могучих мужей превращались в измятую плоть и кровавые брызги…

Катаклизм указал людям на их подлинную – жалкую долю, свидетельствовал о том, что само биение их жизней есть следствие молчаливого попустительства сущностей намного более могущественных.

Если у Голготтерата есть столь грозное оружие или союзники, то какое значение могут иметь усилия и рвение обычных людей?

Пройас повернулся к побелевшим лицам, что окружали его. Его собственные тревога и уныние были столь же очевидны.

Казалось, никто не способен задать вопрос, который следовало задать.

– Кто-нибудь видел Его? – воззвал он, оглядывая всех присутствующих по очереди.

Никто не отвечал.

– Кто-нибудь! – вскричал он надломившимся голосом.

– Я-я видела… – запинаясь, произнес женский голос. – Незадолго до того, – дрожащий, измученный взгляд, – как-как эт-то… это случилось.

Одна из свайальских ведьм, шатаясь, смотрела на него, одежды ее сгорели, оставив вместо себя лишь хрупкие, высушенные обрывки, а роскошные некогда волосы превратились в опаленные космы.