Екатерина Мекачима - За тридевять земель

– С тех пор, как с Красной Весны Вель с Забавой принесли тебя без сознания, уже день прошёл, а ты всё спишь, – говорила матушка, помогая Мирославе сесть и давая ей воду. Свет отражался и от расшитой льняной рубахи матери, теряясь в складках тёмной понёвы; играл на материнском лице, мягко очерчивая морщины вокруг добрых глаз. Мирослава, отгоняя наваждение, поморгала и взяла воду. – Сегодня я отца за волхвом послала. Скоро придёт старец Никодим. – Мать опустилась на стул подле кровати Мирославы.

Мирослава пила, и с каждым глотком воды ей становилось легче. Когда Мирослава выпила воду, мать взяла кружку и обеспокоенно посмотрела на дочь:

– Что случилось на празднике?

Мирослава нахмурилась: в памяти было только то, как она с сестрой собиралась на Красную Весну. Далее начиналась чёрная пелена. И чем больше старалась девушка вспомнить, тем темнее становился морок.

– Я не помню, – покачала головой Мирослава и посмотрела в серые, обрамлённые морщинами глаза матери. – А что Забава говорит?

– Забава вообще не хочет рассказывать о празднике. – Матушка вздохнула и опустила взгляд. – Даже отец не смог разговорить твою сестру – ходит чернее тучи, будто сам Полоз ей на Весне явился, храни нас Сварог. Даже запрет отца не выходить из дома твою сестру не вразумил. – Мать снова посмотрела на дочь. – Медовухи небось обе напилися, да? И этот Вель постоянно о твоём здравии спрашивает, у калитки всё околачивается. Женихалась с ним уже?

Мирослава непонимающе смотрела на матушку, которая строго глядела на неё.

– Кто такой Вель? – спросила Мирослава.

– Ты даже не помнишь того, кто тебя на руках в избу принёс? – строго спросила мать. – Неужели медовуху пили?

Мирослава подвинулась ближе к матери и взяла её теплую грубую ладонь.

– Матушка, я правда ничего не помню, – искренне говорила Мирослава. – Последнее, что в памяти моей, – как мы с сестрой на праздник одеваемся. Даже не помню, как из дома вышла.

Мать строго покачала головой и убрала свою ладонь из рук Мирославы.

– Не думала, что вы так нагуляетесь, – вздохнула матушка и поправила на голове платок. – Одна как туча чёрная, вторая с похмелья второй день прийти в себя не может. Не будет вам более праздников, малы́е ещё да глупые. – Матушка поднялась со стула и строго посмотрела на дочь: – Есть хочешь? Кашу принести?

– Нет, – растерянно ответила Мирослава. Происходящее походило на дурной сон, от которого никак не удавалось проснуться.

– Может, молока налить?

Мирослава отрицательно покачала головой.

– Тогда оденься, коли силы есть. Скоро волхв придёт. Может, успеешь до его прихода отобедать. – Мать вышла и закрыла занавеску, оставив Мирославу одну.

Мирослава села на край постели: голова кружилась, тело было ватным и слабым. Девушка дотронулась до лба тыльной стороной ладони – холодный. Жара нет. И памяти тоже нет. Но более всего удивляло Мирославу душевное спокойствие: она не чувствовала ни мук совести, которые обычно испытывала, когда бранили родители, ни беспокойства о том, почему не помнит праздник. Не помнит – значит ещё не время.

Мирослава медленно встала, подошла к скрыне, что стояла подле постели, достала оттуда вещи. Сняла ночную рубаху, надела дневную, повязала понёву. Взяла гребень и зеркальце, чтобы волосы убрать в косу, и замерла: в тусклом отражении её лицо виделось неестественно бледным. «Даже если я и пила медовуху, – думала Мирослава, – она не могла сотворить со мной такое. Чтобы день проспать и встать мертвенно-бледной». Но и увиденный в зеркале облик не нарушил спокойствия Мирославы: она заплела косу и вышла в горницу.

Все ставни были открыты, и сквозь вышитые занавески лился сизый дневной свет – день был пасмурный. Свет серебрил большую белёную печь и будто покрывал инеем сушащиеся над ней травы. Но в молочном свете непогожего дня чувствовалось спокойствие, тишина и умиротворение. В красном углу горел синим Сварожич. На столе, убранном белой скатертью, в горшке стояла каша и дымились блины. В девичьем углу пряла Забава, которая на сестру даже не взглянула. Дневной свет, отражаясь от белой рубахи сестры, освещал Забаву тусклым серебром. Мирослава покачала головой, стараясь сбросить наваждение, подошла к Забаве и села на лавку рядом.

– Матушка говорила, что меня без сознания в избу принесли? – тихонько спросила она. Забава продолжала прясть. – Что-то случилось на празднике, да? – спросила Мирослава. Забава молчала. – Я ничего не помню! – Мирослава коснулась сестры, но Забава убрала руку.

Поняв, что сестра не ответит, Мирослава сходила к кадке умыться и села за стол. Положила себе в тарелку каши, налила в кружку молока. Когда Мирослава закончила есть, в горницу вошла матушка, за ней – отец, который вёл старца в белых одеждах – волхва Никодима. Старец был высок, морщинист, с седыми волосами, и взгляд его серых глаз был пронзителен, но добр. Никодим напомнил Мирославе древнее древо: сухое, с посеревшей корой, украшенной белыми разводами, но из-за сухости своей всё ещё крепкое – такому древу никакие ветра не страшны.

Обе сестры встали со своих мест и, почтительно положив руки на сердца, поздоровались с волхвом. Никодим мягко приветствовал девушек и, внимательно посмотрев на Мирославу, проговорил:

– С тобой, красавица, беда приключилась? – Голос у волхва был тихим, мягким, но сильным. Старческую хрипотцу наполняли глубина и умиротворение.

Мирослава кивнула, и Никодим сел за стол напротив Мирославы. Родители опустились на лавку подле окна. Забава, оторвавшись от прядения, перевела взгляд на сестру.

– Что случилось с тобой? – поинтересовался Никодим. Мирославе стало немного не по себе от пронзительного взгляда серых, словно затянутое тучами небо, глаз, окружённых резкими морщинами.

– Я не помню, – честно ответила Мирослава. – Я помню только то, как мы с сестрой собирались на праздник, помню, что я не хотела идти на него, а Забава меня уговорила. Больше ничего не помню.

– Тебя страшит твоё беспамятство?

– Нет. Мне спокойно.

Волхв кивнул и закрыл глаза.

– Дай мне руку, – попросил старец, и Мирослава протянула ему ладонь. Когда сухие старческие руки обхватили её ладони, Мирославе показалось, будто по рукам побежало лёгкое покалывание. Странное чувство было тёплым, от него веяло ещё большим спокойствием и умиротворением, чем от сизого дневного света. Волхв зашептал, и Мирослава невольно закрыла глаза. Сквозь закрытые веки она видела, как Слова волхва складываются в серебряную дрожащую Песнь. Песнь разгоралась светом, её узор делался насыщеннее, ярче, живее – он походил на ажурное кружево, что, дрожа, заполняло светлицу. Узор так разгорелся, что в его свете, не открывая глаз, Мирослава увидела убранство избы. Ярко увидела будто наяву. Только горница была серебряной. Мирослава видела, как обеспокоенно смотрела на неё и Никодима матушка Добромира – добрая, милая мама. Мирослава, оставаясь за столом, в своём видении подошла к матери ближе: Мирослава даже увидела солнечные морщинки, что разбегались от серых, горячо любимых, маменькиных глаз. Мирослава посмотрела на своего отца Ивана – он держал за руку мать и так же, как и она, с беспокойством смотрел на Мирославу и волхва. Мирослава видела поседевшие волосы отца и немного грустные синие глаза. Видела Мирослава и сестру – несмотря на свою обиду, Забава тоже переживала за Мирославу. И обиду Забавы тоже видела Мирослава – будто тёмная паутина окружила голову сестры и льдом сковала её сердце. Интересно, почему? Мирославе казалось, что если она подойдёт к сестре ближе, то сможет прочитать то, что написано в тёмной опутавшей её тоске, и узнать, что она сама, Мирослава, сделала. Но мягкий голос позвал её, и Мирослава обернулась. Она увидела себя, сидящую за столом с закрытыми глазами и шепчущую вместе с волхвом. Спокойствие помутилось испугом, и Мирослава, ахнув, открыла глаза.