Брайан Стейвли - Клинки императора

Каден повернулся к устью ущелья. Солнце уже скрылось за степью, оставив лишь ожог в небе над горизонтом. Ночь заполняла ущелье, словно масло, струйкой льющееся в кувшин. Даже если пуститься в путь немедля и всю дорогу бежать что есть силы, последние несколько миль до монастыря придется покрыть в полной темноте. Каден думал, что давно перерос страх ночи в горах, но ему совсем не нравилась перспектива идти, спотыкаясь на каменистой тропе, под взглядом затаившегося во тьме неизвестного хищника.

Он шагнул в сторону от изувеченной туши.

– Хенг захочет, чтобы я это нарисовал, – пробормотал он, заставляя себя вновь повернуться к месту бойни.

Любой, имеющий кисть и клочок пергамента, сумеет сделать набросок, однако монахи хин ожидали от своих послушников и учеников большего. Рисование – следствие ви́дения, а у монахов был свой особый способ видеть. Они называли это «сама-ан» – «гравированный ум». Разумеется, это было всего лишь упражнение, шажок на долгом пути к достижению ваниате, полного освобождения; но и это искусство могло принести пусть и небольшую, но пользу. За восемь лет в горах Каден научился видеть, действительно видеть мир таким, какой он есть: след пятнистого медведя, зубчики на лепестке вилколиста, вздымающиеся башни отдаленных горных вершин. Бесчисленные часы, недели, даже годы он смотрел, вглядывался, запоминал. Каден мог с точностью до последней черточки нарисовать любое из тысяч растений и животных и запечатлеть в памяти любую сцену длительностью в несколько ударов сердца.

Он дважды медленно вдохнул и выдохнул, освобождая место в голове – готовя чистую дощечку, на которой будут выгравированы все мельчайшие детали. Страх оставался, но он был препятствием, и Каден как мог умалил его, сосредоточившись на текущей задаче. Подготовив дощечку, он принялся за работу. У него ушло лишь несколько вдохов и выдохов, чтобы запечатлеть оторванную голову, лужи темной крови, изувеченную тушу животного. Линии были уверенными и точными, тоньше любой кисти, и, в отличие от обычной памяти, мысленное рисование оставило яркий, четкий образ, незыблемый, как скала под ногами, – такой, который он сможет при желании воссоздать и внимательно изучить. Каден завершил сама-ан и позволил себе длинный осторожный выдох.

– Страх есть слепота, – пробормотал он, цитируя старый хинский афоризм. – Спокойствие – зрение.

Мудрость древних служила слабым утешением свидетелю кровавой сцены, однако теперь, когда в памяти были выгравированы подробности убийства, Каден мог наконец уйти. Бросив через плечо взгляд на ближние утесы – не затаился ли в них хищник, – Каден двинулся к устью расщелины. Ночной туман уже переваливал через горные вершины. Каден несся наперегонки с темнотой вниз по неверным тропкам; его сандалии мелькали рядом со сбитыми с деревьев ветками, рядом с предателями-камнями, готовыми кинуться под ноги, чтобы человек сломал лодыжку. Ноги, озябшие и одеревенелые после многочасового осторожного выслеживания козы, постепенно разогревались от движения; сердце установило ровный ритм.

«Ты ни от кого не убегаешь, – повторял он сам себе. – Просто торопишься домой».

Впрочем, у Кадена вырвался тихий вздох облегчения, когда спустя милю тропа обогнула отвесную, похожую на башню скалу – монахи называли ее Коготь – и далеко впереди показался Ашк-лан. Горстка каменных строений жалась на узком уступе в тысяче футов внизу, словно пытаясь отодвинуться подальше от бездны. В нескольких окнах тлели теплые огоньки. Наверное, в кухне при трапезной в очаге развели огонь, а в зале для медитаций зажгли светильники; слышится тихий гул: монахи уже совершают вечерние омовения и ритуалы…

Безопасность. Это слово непрошеным появилось в его уме. Там, внизу, ждала безопасность, и Каден невольно прибавил шаг – заторопился к этим слабым, скудным огонькам, убегая от того, что таилось в неведомой темноте позади.

Каден бегом пересек уступ перед центральным двором Ашк-лана, но сбавил темп, оказавшись внутри. Его тревога, столь острая и ясно ощутимая при виде растерзанной козы, понемногу утихла, пока он спускался с горных вершин и подходил все ближе к монастырю, откуда веяло теплом и дружелюбием. Теперь, направляясь к основной группе строений, он чувствовал, что глупо было так нестись. Конечно, смерть животного оставалась загадкой, однако и горные тропы могут быть опасны, особенно для тех, у кого хватает ума бегать по ним в темноте. Каден перешел на неспешный шаг, собираясь с мыслями.

«Мало мне было козу потерять! Если бы я умудрился еще и ногу сломать – вот тут-то Хенг точно исхлестал бы меня в кровь!»

Гравий монастырских дорожек хрустел под его сандалиями. Это был единственный звук, не считая жалобных завываний ветра, то налетавшего порывом, то вновь стихавшего, то принимавшегося кружить меж узловатых ветвей деревьев и холодных каменных стен. Все монахи были уже внутри; кто-то сгорбился над миской, кто-то постился, сидя со скрещенными ногами в зале для медитаций и постигая пустоту. Подойдя к трапезной – длинному, низкому строению, источенному ветрами и дождями до такой степени, что оно казалось едва ли не частью скалы, – Каден приостановился, чтобы зачерпнуть воды из бочки возле двери. Сделав глоток и чувствуя, как вода стекает в глотку, он выровнял дыхание и замедлил биение сердца. Не стоило подходить к умиалу в состоянии смятения, со спутанными мыслями. Превыше всего монахи хин ценили спокойствие и ясность. Учителя не раз пороли Кадена за беготню, за крики, за излишнюю поспешность, за необдуманное движение. К тому же он теперь дома; вряд ли убийца козы станет рыскать здесь, среди этих суровых построек.

Вблизи Ашк-лан не производил большого впечатления, тем более ночью: три длинных каменных здания – спальный корпус, трапезная и зал для медитаций – образовывали квадратный двор; их бледные гранитные стены были, словно молоком, облиты лунным светом. Они ютились на самом краю отвесного утеса, так что четвертая сторона двора зияла провалом, за которым открывалась панорама облачного неба над предгорьями и западной степью. Далеко внизу травяные луга уже наливались весенней цветочной кипенью – качались на ветру синие хелендеры, там и здесь виднелись купы монашкиных слезок, рябили в глазах крошечные белые узелки-на-верность. Однако ночью, под холодным непроницаемым взглядом звезд, степь была невидима. Повернувшись к краю обрыва, Каден оказался лицом к лицу с огромной пустотой, неизмеримой черной бездной. Казалось, Ашк-лан стоит на самом краю мира, прилепившись к отвесной скале, словно часовой, который караулит великое ничто, готовое поглотить все сущее…

Сделав еще глоток, Каден отвернулся. Ночь принесла холод, и теперь, когда он больше не бежал, порывы ветра с Костистых гор секли его пропотевший балахон, словно ледяные ножи. Чувствуя, как урчит в желудке, он обратился к теплому желтому свету и тихим отзвукам беседы, лившимся из окон трапезной. Обычно в этот час, когда солнце уже зашло, а ночная молитва еще не началась, большинство монахов вкушали свою скромную вечернюю пищу: вяленую баранину, репу и сухой черный хлеб. Хенг, умиал Кадена, скорее всего, там же, вместе с остальными, и, если все пройдет удачно, Каден быстренько доложит ему о случившемся, набросает по памяти рисунок и успеет насладиться еще теплой едой. Монастырская пища была куда как скромнее тех яств, которые мальчишкой он вкушал в Рассветном дворце, пока отец не отослал его к монахам; однако у хин была поговорка: «Голод – лучшая приправа».