Виктория Угрюмова - Белый Паяц

Запомните раз и навсегда: вы – золотое отребье! Но золото на поле боя стоит меньше, чем грязь, в которой мы будем топтаться по колено, а если прикажут, то и по горло. И потому я буду относиться к вам просто – как к отребью. Никто здесь не станет сожалеть о вас, если вы не вернетесь из боя, потому что вы никогда не возвращаетесь – это закон войны. Моего сердца не хватит, чтобы горевать обо всех, и потому сразу привыкайте, что я бессердечен.

Иные ссылаются на меня: дескать, я до сих пор жив. Не совершайте этой ошибки. То, что я жив, – случайность, и ее однажды исправят. Причем с необычайной легкостью.

И в тот момент, когда вы станете проклинать день и час, когда сделали этот выбор и остались в казармах на улице Мертвых Генералов, не убежали сломя голову, спасая жизнь и душу; когда вы узнаете, что такое истинное страдание и настоящая боль, – не говорите тогда, что я не предупреждал вас.

Вы щит, которым закроют тех, кем дорожат. Вы меч, который сломают, пробивая чужие доспехи. Вы – мясо, которое скормят красноглазому Ингельгейму, и души, которые скомкают и выбросят во тьму без сожаления и печали. Вы – дрова, которые сожгут, чтобы пламя костра взвилось до небес.

Запомните: вы – золотое отребье.

Воспаленное солнце, похожее на огромный больной багровый глаз, устало клонилось к закату.

Целый день минул в напряженном и бессмысленном ожидании. Защитники Мараньи ждали, когда несметное войско захватчиков решится на приступ, а они, казалось, не собирались атаковать неприступные серые стены и только окружили крепость плотным кольцом, разбив лагерь на безопасном расстоянии, вне досягаемости снарядов катапульт и баллист.

Кто-то из их военачальников был отлично знаком с инженерным и осадным делом.

Правитель наблюдал с башни за тем, как они устанавливают меховые шатры, как рыщут по округе в поисках источников воды, как готовят на кострах еду. И у него возникало устойчивое впечатление, что им нет никакого дела до тех, кто выстроился сейчас у бойниц, до рези в глазах вглядываясь туда, вниз, в жаркое марево, плывущее над Даленийскими степями.

Странно так даже думать, но былые сражения, проходившие под протяжные крики сальпинг, гром фанфар и грохот барабанов, нравились Юберу Де Ламертону гораздо больше, чем безмолвная осада, в которую взяли город тысячи всадников в незнакомых доспехах.

Неведомый противник всегда кажется сильнее, страшнее и опаснее.

Правда, у врага не обнаружилось ни стенобитных, ни метательных машин, ни осадных башен. Во всяком случае, их не было видно. Он не стал использовать преимущество неожиданности, но это-то и пугало Де Ламертона больше всего.

Во-первых, противник выиграл у защитников Мараньи одно очко: целый день, проведенный воинами на ногах, в постоянном, непрекращающемся ожидании атаки, на нестерпимой жаре, изрядно подорвал и силы, и боевой дух.

Во-вторых, неведомый полководец явно ожидает ночи. Судя по его ледяному спокойствию, по дисциплине, невозможной в варварской орде и потому еще более неожиданной, он не просто рассчитывает воспользоваться покровом темноты. Не настолько тот скроет их действия, чтобы тратить впустую целый день, рискуя, что в любой момент к осажденным может подоспеть подмога.

Чутье подсказывало Де Ламертону, что у врага припасен какой-то козырь. Есть нечто такое, что заменит ему осадные башни и окованные бронзой тяжелые тараны во время ночного сражения. И он даже догадывался, что это может быть.

Еще около полудня его внимание привлекли странные существа, похожие на огромных горбатых псов с человеческими конечностями, бродившие на привязи вокруг высокого и толстого столба, вкопанного в землю возле шатра, в котором разместились не то жрецы, не то шаманы, сопровождавшие повсюду главного военачальника. Во всяком случае, правитель пребывал в твердой уверенности, что стройный, плечистый, очень высокий молодой человек в доспехах редкой красоты, перед коим склонялись все воины, и есть их предводитель. Он выделялся на фоне этого разношерстного бесчисленного воинства, как пышная роза – среди множества невзрачных полевых цветов. Он был особенным. И он все время находился на некоем удалении от своих воинственных подданных, как по другую сторону оконного стекла.

Так художник, пишущий фреску, постоянно отходит от стены на несколько шагов, чтобы полностью охватить взглядом свое произведение.

Юбер Де Ламертон не побоялся бы этой орды, явись она сюда с любым другим вождем. Он нисколько не сомневался бы в победе защитников Мараньи и уж точно – в их способности выдержать осаду на срок, достаточный для того, чтобы посланный им тамуади достиг Оганна-Ванка и оттуда прибыли когорта Созидателей, наемники Гадрумета и стремительные колесницы Ки Ларго. А уж они бы в два счета справились с этим сбродом, разбили бы его наголову и загнали обратно, за Тель-Мальтолу, навсегда установив власть Могадораэт Альгаррода над далекой и неведомой Айн-Джалутой.

Но лихой наездник на огромном жеребце цвета красной меди, почти багровом в последних лучах заходящего солнца, вызывал у него чувство первозданного страха, какой вызывают у обычного человека всесильные исчадия тьмы. Само его присутствие сковывало мысли и движения правителя, наполняло окружающее пространство почти физически ощутимой угрозой и мешало дышать и думать.

Он, прекрасный, как молодой языческий бог, был волей и разумом этой несметной орды, ее главным оружием и неодолимой силой. Они стояли за ним, как защитники Мараньи – за двойным рядом крепостных стен, и преимущество было отнюдь не на стороне охридских воинов.

И – самое, может быть, страшное – нападающие знали, в чем заключается их великое могущество, и именно поэтому не нуждались в воинственных кличах, демонстрации своего превосходства, вызовах на поединок, оглушительном реве боевых рогов и прочих, обычных на войне вещах, коими обе противоборствующие стороны подбадривают себя и настраивают на необходимый лад.

Как бы громко ни кричал умирающий, как бы грозно ни рычал хищник, как бы ни грохотало сражение – сама смерть приходит в полной тишине.

Юбер Де Ламертон был воспитан в строгой котарбинской вере, но сейчас молитвы не шли ему на ум, а вспомнился внезапно древний языческий миф о Несущем смерть, разрушителе миров, которого гессерские шаманы называли Ардамалехом.

Эдесса Атри пребывала в дурном расположении духа. Вчерашний праздник, по ее мнению, не удался, голова раскалывалась не то от выпитого накануне вина, не то от злости. Постель казалась чересчур жаркой, ночь – слишком душной, а слуги – неповоротливее, чем обычно. Отходя ко сну, она накричала на служанку, расчесывавшую ей волосы, а та с перепугу уколола ее шпилькой. День закончился так же бездарно, как и начался.