Яцек Пекара - Меч ангелов

– Мы ваша публика, – ответил я с усмешкой. – Поэтому старайтесь сначала удовлетворить нас – а там уж как-то оно да будет. Прежде всего не задавайте слишком много вопросов, особенно тех, на которые непросто дать ответы. Мир слишком сложен, чтобы еще и заставлять людей думать. Подарите им минутку-другую беззаботного развлечения, дайте возможность посмеяться над героями ваших пьес, пусть они почувствуют себя лучше, чем есть на самом деле…

Девушка поставила перед нами две кружки с выщербленными краями и кувшин с отбитым ушком. Риттер снова попытался ее шлепнуть, но теперь с куда меньшим запалом – так, что той даже уворачиваться не пришлось. Она щербато улыбнулась и отошла, покачивая бедрами. Я глотнул пива и скривился.

– Грязные кружки, старый кувшин, разбавленное пиво, беззубая служанка – пишите именно об этом. Смело, с открытым забралом, клеймя язвы нашего времени.

– Очень смешно, – пробормотал Риттер, макая усы в пиво. Не был уверен, говорю ли я серьезно или просто насмехаюсь над ним.

– А если бы я написал пьесу о еретиках? – Он чуть придвинулся ко мне и понизил голос. – О том, какие ужасные святотатства они измышляют и как потом, полные раскаяния, горят в спасительном огне очищения? Спасительном огне очищения, – повторил он чуть тише, видимо, чтобы запомнить формулировку. – Были бы там убийственные и подлые интриги. – Он явно увлекся. – Была бы там невинная девица-подросток, влюбившаяся в юношу, который оказался бы тайным еретиком. Он пытается погубить ее тело и душу, она же выдает его силам справедливости, поскольку долг для нее превыше любви…

– …а потом она влюбляется в обворожительного мудрого инквизитора, – закончил я серьезным тоном.

– Ну, не знаю… – задумался он, потирая щеку, и только миг спустя понял, что на сей раз я действительно над ним смеюсь. – Вам не кажется это достойной темой? – спросил почти обиженно.

Неподалеку от нас некий пьяница ступил в грязную лужу, обдав брызгами проходивших мимо молодого дворянина и его слугу. Дворянин грязно выругался и принялся охаживать бедолагу хлыстом, а слуга стоял у него за спиною и повторял перепуганно:

– Ваша милость, вы вспотеете, и что я тогда скажу отцу вашей милости… Прошу, перестаньте…

– Вот ваша тема, – показал я ему. – Публика лопнет со смеху.

Мы некоторое время глядели, как юноша хлещет пьяницу, который лишь комично охал и закрывал руками голову, чтобы уберечь лицо от ударов. Он пытался подняться, но снова поскользнулся в грязи и опять упал в лужу.

– Он ему в деды годится, – вздохнул Риттер. – Разве правильно так вот бить старого человека?

– Тот обрызгал ему плащ. Не заметили? – спросил я, поскольку прекрасно знал, что на улицах Хеза и за меньшее выпускают кишки.

Поэт пожал плечами и отвернулся.

– Не могу на такое смотреть, – пробормотал. – Насилие пробуждает во мне отвращение, хотя и не знаю, поймете ли вы, инквизитор, подобную впечатлительность.

Пьяница уже не мог толком заслоняться, он получил хлыстом в ухо и закричал особенно жалобно, а по седой щетине поползла вниз струйка крови. Несколько недорослей, следивших за происходящим, громко засмеялись.

– Мог бы уже и перестать, – нетерпеливо произнес Риттер, наверняка говоря о дворянчике.

– Конечно, понимаю, – ответил я. – Я человек смиренный и сердечно переживаю, что мои обязанности порой принуждают меня к жестоким поступкам. Но, видите ли, иной раз милосердия и молитвы недостаточно. И кто же нам дал лучший пример в этом, как не Иисус?

Риттер громко отхлебнул из кружки. Со стороны ограды стонов уже было не слыхать – только приглушенное сопение дворянчика, свист хлыста и сетования слуги, который пытался оттащить прочь своего господина.

– Убьет, – вздохнул Риттер и снова приблизил кружку к губам.

– И кому какое дело? – спросил я. – Десятки трупов таких вот, как он, каждую ночь вывозят из города и хоронят в Ямах.

Поэт выхлебал пиво до дна, в очередной раз вздохнул.

– Есть у вас немного времени? – спросил. – Может, захотите взглянуть на представление, которое мы готовим? Это рыцарский роман, – добавил. – И верите ли, нет ли, но случилось сие без вмешательства епископской канцелярии.

– Да неужели? Видно, по недосмотру, – пошутил я. – Но с радостью взгляну на вашу работу, Хайнц. – Я допил пиво и со стуком отставил кружку на стол. – Блевать охота от такой мочи.

Мы вышли на улицу, где молодой дворянчик уже с заметным усилием лупил неподвижное, бурое и покрытое грязью тело, лежавшее в луже. Старый пьяница не шевелился, а вокруг собралась толпа зевак.

– Хватит, – сказал я, проходя мимо. – Свое он уже получил.

Дворянчик на миг прервался и замер с занесенным над головой хлыстом. Были у него красные щеки и округлое, перекошенное теперь гримасой ярости личико. Светлые редкие волосики приклеились ко вспотевшему лбу.

– А вам что за дело? – рявкнул дворянчик. – Ступайте своей дорогой, если сами не хотите получить…

– Следите за словами, вы ведь говорите с функционером Святого Официума, человече, – сценическим шепотом произнес Риттер, а дворянчик судорожно сглотнул. Зеваки принялись быстренько расходиться.

– Наверное, вы правы, – миролюбиво произнес дворянчик, подумав. – Но смотрите, как он измазал мой плащ, – добавил юноша обвиняющим тоном.

Он еще раз рассек хлыстом воздух, словно показывая, что дело вовсе не в том, с кем разговаривает, после чего повернулся к своему слуге.

– Возвращаемся домой, – приказал. – Не могу я показаться госпоже Гизелле в таком состоянии.

И ушел, напряженный, будто струна, похлопывая хлыстом по голенищу сапога. Даже не взглянул больше в нашу сторону.

– По крайней мере, мы сделали добрый поступок, спасши жизнь человека, – сказал Риттер, когда мы свернули на улицу, ведшую к месту, где его труппа проводила репетиции.

– Сделали? – пробормотал я. – Ну, будь по-вашему… Проблема, однако, не в жизни того пьяницы, господин Риттер. Я просто не люблю бессмысленной жестокости. Насилие должно быть словно острый меч, направленный в четко выбранное место. Только тогда его нужно использовать. Господь наш покарал тех, кто прибил Его к Распятию, и тех, кто издевался над Его мукой, но не думаю, что разгневался бы, коли б измазали Его плащ.

– Не всякий найдет в себе смиренность и терпение Христа, – ответил поэт.

– Святая правда, – признал я.

Сцена, на которой театр Риттера проводил репетиции, располагалась в огромном деревянном сарае, обнесенном кривой оградой из подгнивших досок. У входа на страже стоял один из актеров, поскольку театральные труппы тщательно охраняли свои секреты (или, по крайней мере, делали вид, что охраняют). Голова актера была увенчана рыжим париком, лицо – приклеенной искусственной раздвоенной бородкой. В руках он держал большой обоюдоострый топор. Увидев нас, он махнул им в воздухе, а по легкости, с которой это сделал, я понял, что топор, должно быть, деревянный, хотя и покрашен для обмана зрителей серебряной краской.