Тея Вельмо - Пятое разделение

…

Лешуня, в общем-то, был мужик основательный. Изба его, в отличие от Савросьиной стояла не кособоко, а горделиво, задирая к небу островерхий конек светелки, на котором разместилась квадрига, управляемая Хорстом. Был там конь бел с единым рогом, конь-огонь искупанный, ой ты конь мой вороной с казаком и серый в яблоках Март. Квадрига неслась к краю крыши, а Хорст в повозке одной рукой прижимал к себе деву в венке с улыбкой то ли порочной, то ли стыдливой. Савросья все грозилась сковырнуть непотребство с крыши, но Лешуня кричал ей через забор, что уничтожение памятника культуры, во-первых, карается, а во-вторых, никакое уничтожение квадриги не сотрет в памяти народной жизнь Савросьи, которая и запечатлена в скульптурной композиции, охраняемой государством под номером в реестре. Савросья подбирала свои бессчетные юбки, показывая узкую щиколотку в тренировочных штанах, украшенную ажурным кружевом на самой границе с модной в этом сезоне крокс-галошей цвета баклажан и проделывала этой самой галошей движение «плюнуть и растереть», после чего гордо шествовала на свои хозяйственные задворки.

В Заиндене все знали, что ритуал этот Лешуня и Савросья проделывают четыре раза в году, в дни солнцеворотов и без этого не будет в Заиндене ни снега, ни урожая, ни ветра.

Светелка венчала третьим этажом Лешунин терем, который был расшит деревянным кружевом и домовой росписью. То же буйство ждало гостя и в горнице: Лешуня как-то специально выписал из заброшенных деревень русского севера сундуки, скамьи, дверцы и разместил их под беленым, украшенным цветами потолком. Предположить, что жил здесь мужик-бобыль было трудновато, особенно мешали этому кружевные скатерти и занавески. Но гостиная была обманкой, как и все очевидное в Лешунином пределе.

…

Утро это случилось за год до того, как в Большой Заиндень пришла Разделенность и стало понятно, что, собственно, этому миру всегда будут нужны только врачи, духовники и похоронных дел мастера, а то, вокруг чего крутились все мысли, все эти салоны работы над телом от фитнеса до цирюльни, все изысканные хлеба и удивляющие зрелища, весь транспорт и путешествия от нечего делать вдруг стали в Разделенности неважными, съежились, схлопнулись и обратились в воспоминания.

В этой Разделенности музейщики – бабы и мужики, шарящие по Большому Заинденю в поисках достойных артефактов прошлого – находили иногда неплохие экземпляры скукоженных, впавших в анабиоз спортзалов или кинозалов, кофеен, еще сохранивших запах в своей раковине, театров, сложившихся до размеров музыкальной табакерки, и утаскивали их себе в хранилища, чтобы рассматривать, описывать, сохранять до того дня, когда придет Время После, но время это не торопилось. Впрочем, у музейщиков работы было много и иногда казалось, что Разделенность не закончится, пока наконец все собранное не будет описано, обдумано, отсортировано для попадания в Будущее или на склад истории.

Будущего, по словам говорящих, не стало, и его надо было изобретать заново.

Но это все случится еще через год после того, как проснулась я в Лешуниной избе, выглянула в окно и посмотрела на сегодняшний Малый Заиндень, а Заиндень посмотрел на сегодняшнюю меня.

…

В Заиндене все было просто: было сегодня и всегда. Во Всегда были слиты воедино Прошлое и Будущее, которые иногда – в Дни Разделенности – отделяли друг от друга, но в основном времени они были едины и составляли то самое Всегда, которое и было временем Заинденя. Дней Разделенности в году было четыре, хотя когда-то (утверждал Лешуня) их было всего два, а после добавилась еще пара, и бытовало поверие, что, возможно, время дойдет, будет их шесть и восемь и даже более, но обязательно четно, поскольку Разделенность сохраняла равновесие мира и не могла быть непарной, а обязательно противопоставленной и уравновешивающей, чтобы мир не завалился в одну сторону и не покатился кубарем в одну из сторон, в которой уже и не будет выбора, а одна лишь неизбежность. Даже неизбежность счастья в Заиндене считалась бы наказанием. Четыре дня – День До Майской ночи, Канун Летописей, выпадающий на солнцестояние, Золовки, согревающие первую изморозь и Темные времена, на которые выпадали Авторские Хтони были Днями Разделенности, когда надлежало разъять Прошлое и Будущее, проверить их целостность и снова смешать Во Всегда.

Малый Заиндень, наверное, ничем не отличался от других поселков, встречающихся то здесь, то там по сторонам больших дорог, по которым спешили из пунктов А в пункты Б автомобили, над которыми пролетали самолеты и даже иногда космические корабли, дороги иногда пересекали железнодорожные пути, по которым грохотали поезда и стучали колесами электрички, переполненные дачниками, иные из которых были чумазы и сосредоточены, другие же радостны и беспечны, чумазые читали ветхие сразу от появления в типографии листки «как обустроить дачный туалет и вырастить небывалый урожай», беспечные пели песни и трепетали яркими косынками на ветру, прижимали к себе корзинки с мелкими собачками, и те и другие смотрели в окно, говорили «какая красота» вслед мелькающим лесам и лугам, на фоне которых – то там, то здесь – появлялись и исчезали поселки, похожие на Малый Заиндень.

Вездесущие гис-картографы тщательно прорисовывали эти поселки взглядом из космоса и получалось, что в поселках этих есть какие-то улицы, площади и границы, за которыми опять были леса, луга и так до новых окраин, которые тянулись друг к другу, а иногда смыкались, образуя городки, а потом и города, лепя из ярких разноцветных шариков пластилина один невообразимо бурый сгусток, одним из которых и стал когда-то Тупик-Главный и, чтобы уж совсем не пропасть в этой бурой, утратившей чистый цвет, смеси, он придумывал названия своим проспектам, площадям и присутственным местам, называя их красными, белыми, золотыми…

На космической карте Малый Заиндень представал неровным следом кого-то живого, кто ступил на берег реки, придя за водой, да так и отпечатал свое присутствие посреди боров и лугов. Из космоса в Заиндене были видны три улицы, три площади и несколько переулков, пересекаемых мелкими тропками.

На самом пересечении с дорогой, которая шла от Тупика и уходила потом в Большой Заиндень, а дальше терялась в перекрестках и шла куда угодно, встречаясь с другими дорогами, сворачивая на них, петляя, пересекая нарисованные границы городов и стран и, скорее всего, возвращаясь потом через множество поворотов опять к Тупику, стоял постоялый двор с чашей. У постоялого двора располагался небольшой торжок, где можно было взять пирогов и совершить множество случайных покупок, чтобы потом, разбирая сумку в далеком доме, вертеть в руках какую-нибудь глиняную птичку-верещалку или носки с оленями, удивленными тем, что они оказались неизвестно где, и самому себе задавать вопрос зачем, где и при каких обстоятельствах это случилось со мной?