Дженнифер Доннелли - Сестрица

Повар набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул.

– Мы здесь из-за нее, так? – сказал он.

Шанс кивнул.

– Ничего хорошего. Она – худшая из той троицы, а это что-нибудь да значит. Зачем она здесь? И зачем здесь мы? Скажешь ты мне, наконец, или нет?

– Чтобы сражаться, – ответил Шанс.

– Ради чего на этот раз? Ради золота? Славы? Или твоей гордыни? – язвительно спросил повар.

Проследив за тем, как экипаж Судьбы скрывается за поворотом, Шанс ответил:

– За девушку. Мы будем сражаться за ее душу.

Повар кивнул:

– Так бы сразу и сказал. Ради такой цели и повоевать не грех.

Мутный взгляд повара прояснился; на смену невнятности пришла решимость. Сунув два пальца в рот, он свистнул так, что у всех вокруг уши заложило. И отошел, рявкнув злополучному матросу, который подвернулся по пути, чтобы тот спускал трап, да поживее. Волшебница, акробаты и другие люди из свиты Шанса, до тех пор бесцельно толокшиеся по палубе, подхватили свои пожитки и поспешили за ним. Шанс тоже поднял с палубы мешок, забросил его на плечо и последовал за ними. Чтобы выиграть эту битву, нужно все время быть на шаг впереди Судьбы, а он уже уступил ей добрый десяток.

Изабель, потная, грязная, избитая, наклонилась в седле вперед и обратилась к коню:

– Маман уже собиралась продать тебя, Мартин. Ты об этом знаешь? На живодерню, чтобы там из твоих костей сварили клей. Это я ее остановила. Пожалуй, тебе стоит об этом подумать.

Старый, медлительный и злой, конь Мартин обладал еще раздутыми боками, разбитыми копытами и способностью на удивление ловко и быстро кусаться, но других лошадей у Изабель не было.

– Ну, вперед, – понукала она его и ударяла пятками ему в бока.

Она хотела пустить коня рысцой по хозяйственному двору. Но у Мартина были свои соображения на этот счет. Обиженный, он с места срывался в короткий галоп, потом вдруг вставал как вкопанный, и девушка летела кувырком через его голову. Вот и теперь она больно ударилась о землю, перекатилась на спину и застонала, лежа в грязи.

За это утро Мартин уже трижды выбросил ее из седла. Вообще-то, Изабель была отличной наездницей, но теперь ей приходилось учиться этому искусству заново. Дело в том, что она не могла правильно распределить свой вес на стременах. Правой ноге не хватало опоры – там, где раньше подставку стремени обхватывали пальцы, теперь была пустота. С трудом удерживая равновесие, она не могла управлять Мартином, когда тот пятился, брыкался или просто упрямо останавливался, вот как сейчас.

Падения ее не пугали. Грязь на лице, синяки, боль – все это было ей безразлично. Даже наоборот: это отвлекало от мыслей об Элле. О том, что Элла больше не с ними, что она выиграла. Что у Эллы есть теперь все, а у нее, Изабель, – ничего.

Она все еще лежала на земле, глядя в небо, по которому быстро скользили облака, когда над ней склонилось лицо, перекрыв ей вид.

– Сколько раз ты сегодня упала? – спросила Тави. И, не дожидаясь ответа, добавила: – Ты так убьешься.

– Если мне повезет.

– Прекрати. Ты больше не можешь ездить верхом.

Страх лужицей собрался в животе Изабель. Нет. Неправда. Она не позволит этим словам стать правдой. Верховая езда – все, что у нее осталось. Только это поддерживало ее, когда заживала ступня. Когда она привыкала хромать, а не ходить. Когда разбегались слуги. Когда Маман запирала ставни на окнах опустевших комнат и закладывала засовами лишние двери. Когда сорные травы стали расти на каменной ограде дома.

– Зачем ты вышла? – спросила она у Тави. Сестра предпочитала отсиживаться в доме, наедине с книгами и уравнениями.

– Сказать тебе, что нам пора на рынок. Откладывать больше не получится.

Изабель моргнула:

– Плохая идея.

По округе ходили слухи. О том, как они примеряли хрустальную туфельку и чем пожертвовали, чтобы в нее влезть. Об Элле и о том, как они обращались с ней. Дети прибегали к их дому и швыряли в стены комьями грязи. А один человек даже запустил камнем в окно. Изабель знала, что поход в деревню закончится неприятностями.

– Предложи что-нибудь получше, – возразила Тави. – Где нам, к примеру, взять сыр? Ветчину? Масло? Хлеб и тот несколько недель как кончился.

Изабель вздохнула. Поднялась с земли, отряхнулась.

– Придется взять тележку, – сказала она. – Не пешком же идти. Не с нашими…

– Хорошо. Запрягай Мартина. А я пойду и принесу корзины, – перебила ее Тави и, повернувшись спиной, зашагала к кухне. Она не любила разговоров об их увечьях. Об Элле. Вообще обо всем, что было.

– Ладно, – сказала Изабель и захромала к коню.

Она так и не привыкла ходить медленно, переваливаясь, словно утка. Увечье Тави оказалось не настолько серьезным. Когда рана зажила, к сестре вернулась прежняя походка. Изабель сильно сомневалась, что у нее будет так же.

– И знаешь что, Иззи…

Изабель обернулась. Тави хмуро смотрела на нее.

– Что?

– Держи себя в руках. Там, в деревне. Как думаешь, сможешь?

Изабель отмахнулась от вопроса и взяла Мартина за повод. По правде говоря, она не знала, что ответить. Она пыталась держать себя в руках. Годами. В гостиных и бальных залах, во время садовых вечеринок и званых обедов. Сжав кулаки и стиснув зубы, она отчаянно старалась вести себя так, как требовала Маман: быть вежливой, любезной, тактичной, доброй, скромной, нежной, терпеливой, приятной и незаметной.

Иногда ей это удавалось. День-другой. Но потом обязательно что-нибудь случалось.

Например, на том роскошном обеде, который давала Маман, случился кадет-первогодок из военной академии: он заявил, что Вторая Пуническая война закончилась победой Сципиона над Ганнибалом в битве при Каннах, хотя всякий дурак знает, что это была совсем другая битва – при Заме. Изабель поправила его, но он захохотал, заявив, что она сама не знает, о чем толкует. А когда она принесла из библиотеки книгу – «Иллюстрированную историю великих военачальников мира» – и доказала ему, что неплохо представляет себе предмет разговора, он обозвал ее нехорошим словом. Не вслух, конечно. Шепотом. Она разозлилась и тоже обозвала его в ответ. Вслух.

После той истории Маман не разговаривала с ней неделю.

И еще был случай в замке одной баронессы, куда их пригласили на бал: Изабель наскучило танцевать, и она решила пройтись. Она и думать не думала затевать с бароном дуэль – просто он застал ее в холле, где Изабель восхищалась висевшими на стене саблями, и предложил показать, как ими фехтуют. Она согласилась и даже составила ему пару, в результате чего барон недосчитался пуговиц на камзоле, зато приобрел весьма заметную царапину на подбородке.

В тот раз Маман лечила ее молчанием месяц.

Она заявила дочери, что ее поведение чудовищно, но сама Изабель не видела большого греха в том, чтобы срезать пару пуговиц с баронского камзола. Ведь она знала, что способна поступать и хуже. Намного хуже.