Владимир Крышталёв - Горячие камни

Она посмотрела в тетрадку. Чистый лист бумаги, с ровной аккуратной сеточкой разметки. Чистый лист…

Интересно, почему без тетрадки стихи сочиняются гораздо быстрее?

Что там она хотела записать?

От шлюза, огибая волнолом, выруливала большая самоходная баржа, груженая камнями. Удивительно: в наше-то время – и баржа. Нет горючего, нет денег на ремонт шлюзов, нечего перевозить…

Заметив, что отвлекается, Полина раздраженно поджала губы. Она задумала небольшую поэму-сказку о любви, в духе "Руслана и Людмилы", и некоторые строки уже крутились на языке. Однако хоть сколько-нибудь осмысленное начало отказывалось рифмоваться.

Давным-давно, в одной стране,

Совсем неважно, где,

По чьей – неведомо вине

Остался царь в беде.

Полина покривилась: совсем не то. Четырех– и трехстопный ямб делал стих чересчур динамичным… и легкомысленным. Поэма должна быть более размеренной, основательной – как баллада.

Да и что это за начало: "неважно", "неведомо"…

Вот ритм стишка, который пришел ей в голову по дороге сюда, куда больше годился для поэмы. "Где-то там, вдалеке, за туманом болот…"

Некоторое время она пыталась составить мысленно что-нибудь в таком же ритме, но варианты неизменно оказывались либо примитивными, либо совсем не по теме. Затем Полина опустила глаза и обнаружила, что автоматически водит ручкой по бумаге. Она вздрогнула: раньше за ней приступов бессознательного рисования не наблюдалось.

Тетрадный лист был едва ли не полностью исписан синими каракулями. Неровные спирали, всяческие загогулины, галочки – создавалось впечатление, будто здесь поработал псих-графоман, не умеющий писать.

Несмотря на жару, девушка почувствовала озноб. Когда человек что-нибудь делает и не замечает этого, он явно болен.

Может, она начинает сходить с ума?

Если бы речь шла о каких-нибудь двух-трех линиях, Полина вряд ли стала бы переживать. Однако сплошная вязь каракулей наталкивала на мысль, будто ее рука лихорадочно трудилась все то время, пока девушка рассматривала баржу и пыталась сочинить первое четверостишие для своей поэмы. Глубоко задумавшийся человек в крайнем случае стал бы лениво водить ручкой по бумаге, но с пылом производить загогулины…

– Это тепловой удар, – произнесла вслух Полина, не слишком веря в собственные слова. Она никогда не получала тепловых ударов, даже в более жаркую погоду.

В следующий момент она вскрикнула и выпустила тетрадку из рук. Кривые линии сложились в слова.

"Беги… если можешь… тебя уже ищут…"

Тетрадка упала в прошлогоднюю листву, закрывшись. Широко распахнутыми глазами Полина смотрела на коричневую обложку собственного дневника, чувствуя, как холод внутри делает ее слабой. Она попыталась встать, но не смогла.

Откуда-то налетел ветер. Подлесок заволновался, где-то в ветвях отчаянно застрекотала сорока, торопливо убираясь прочь. Снова открыв тетрадку, ветер перелистал страницы и остановился на том самом месте, с каракулями. И стих.

Теперь, с расстояния в полтора метра, среди крючков и палочек читалось совсем другое, чем прежде:

"Ему нужна ты… только ты…"

Всхлипывая, Полина пыталась перебраться через бревно, подальше от тетрадки, но ужас сделал ее мышцы непослушными.

– Я больна, – бормотала девушка, пытаясь не стучать зубами. – Я больна, больна, больна…

Если бы кто-нибудь сейчас увидел ее лицо, то наверняка испугался бы тоже. Оно стало неестественно бледным, почти белым, а губы приобрели синеватый оттенок.

Попытки убедить себя в том, что увиденное – не более, чем игра воображения, – ничем не увенчались. Полина верила своим глазам. И, даже пытаясь овладеть собой и убраться прочь, не могла отвести взгляд от разрисованного листа.

Еще одно смещение фокуса привело к тому, что предыдущие слова вновь распались на бессмысленные каракули. Зато проступили новые:

"Встреча с ним для тебя означает смерть. Беги."

Сейчас буквы казались особенно четкими и большими.

Наверное, существует какой-то предел ужасу, даже сверхъестественному. В какой-то момент Полина обнаружила, что может двигаться. Ноги и руки казались нечувствительными, чужими, но во всяком случае они повиновались.

Из своего бегства девушка мало что запомнила. Ветки, хлещущие по лицу, потерянный шлепанец, колючки акаций, оставляющие царапины на плечах… Она остановилась лишь возле дома.

К реальности ее вернули самые обычные вещи: безмятежность летнего полдня, маленькая собачка, только что выпущенная хозяевами из квартиры и торопливо обнюхивающая каждый кустик, спокойно шагающие по улице прохожие…

Прохожие, кстати, с любопытством поглядывали на Полину. Необычность ее поведения, наверное, здорово бросалась в глаза. Равно как и отсутствующий шлепанец.

Проведя ладонью по лбу, девушка оглянулась. За ней никто не гнался – впрочем, этого она и не ожидала. Однако то, что произошло в лесу, было гораздо страшнее.

А что произошло в лесу?

Полина присела на бетонные ступеньки крыльца. Сейчас она не могла бы заставить себя идти дальше. От ударов сердца содрогалось все тело, руки и ноги вновь стали безвольными, словно у тряпичной куклы; ее мутило. Подобное состояние она однажды испытывала во сне – в какой-то бредовой игре воображения, – но тогда она просто проснулась, и кошмар развеялся. А теперь все было на самом деле.

Что было?

Голос рассудка наконец достучался до находящегося в ступоре сознания. Что было? – спросила себя Полина.

Она нарисовала какую-то ерунду, затем в абстрактном узоре линий ей что-то привиделось и напугало ее до чертиков. Но ведь ничего страшного не произошло! Вообще ничего не произошло!

Сама того не замечая, Полина всхлипнула.

Строки, которые на ее глазах сложились из бессмысленных загогулин, пришли откуда-то извне. От твердой уверенности в этом девушка избавиться не могла, несмотря на все свои усилия. Так в большинстве случаев человек безошибочно определяет свой почерк среди сотен других, особенно если эти другие значительно отличаются.

Это был не ее почерк. Фразы, привидевшиеся на листе, принадлежали кому-то другому.

"Ему нужна ты… только ты…"

Одно из непоколебимых убеждений юности состоит в том, что ты – совершенно особый, и самое главное в жизни происходит вокруг тебя. Полина не избежала этой точки зрения, однако все-таки была склонна относиться к ней критично. Она могла бы вообразить себя главной героиней какого-нибудь выдающегося события – но не без самоиронии.

Здесь же иронией и не пахло.

Наверное, сообщение о маньяке, который решил поохотиться именно на нее, Полина восприняла бы с куда меньшим страхом. Маньяк – явление, несомненно, плохое, но обычное. Здесь же она почти физически ощущала дыхание чуждого. Потустороннего.