Алина Чинючина - Сказка о принце. Книга вторая

Жан впился зубами в кусок мяса и едва слышно заурчал. Кот, почуявший запах еды, спрыгнул с печи и с требовательным мявом стал тереться об его ноги. Жан наклонился, протянул кусочек мяса…

– Вкусно, – выговорил, прожевывая. – Ммм… а это что? С вишней, что ли?

– С вишней, – подтвердила Жаклина, ставя на стол большой кусок пирога. – Как ты любишь. Надолго ты?

– Часа на два, а потом обратно. Нас теперь не отпускают надолго. Ну, как вы тут?

– Да ничего вроде, – Жаклина вытерла полотенцем кружку, налила Жану молока. – Живем помаленьку. Вчера господин Лестин опять навещали…

– Как он? – Жан мотнул головой в сторону горницы.

– Спит, что ему… – тетка засмеялась.

– На поправку, что ль, пошел?

– Пошел… – Тетка хмыкнула. – Уж эти мне благородные, беда с ними. Крестничек твой, видишь ты, меня стесняться изволит. Ну, пока перевязки – еще туда-сюда, там ему ни до чего дела нет – зубами скрипит да ругается только. – Она хихикнула: – Ой, как ругается – и где только набрался… Сапожник у нас был, Луи, помнишь? Ты еще мальчонкой бегал; хороший был сапожник, да помер как-то на Рождество – пьяным замерз. Ну да дело в не в том, а выражался он – ой как выражался! Я хоть и не любитель этого дела, сам знаешь, но порой заслушивалась – это ж какие связки, какой… – она запнулась, – чувства сколько! Так вот сдается мне, наш крестничек, если еще немного подучится, того Луи догонит. Вот же – вроде из господ, а я и то сколько новых выражений узнала.

– Много узнала? – хмыкнул Вельен.

– Много не много, а хочешь послушать – милости прошу, вон вечером перевязывать буду, так сам узнаешь. Ну вот, а как дело до иного доходит… умыться там или по нужде – краснеет твой Патрик, прямо как девица. И все меня прочь гонит: сам, дескать. А какое там «сам», когда рук-то еще нету и вставать ему нельзя. Вчера вон раздухарился: сам на двор пойду. Я ему: хочешь – иди, только ведь грохнешься ты, с кровати встать не успеешь, а я тебя не подниму, ты хоть и тощий, а все ж мужик, а я баба, у меня спина уже не та и возраст не такой, чтоб тебя таскать. Да и повязки промокнут, опять менять надо будет – хочешь? Замолк сразу, он этих перевязок как огня боится. Вроде и показать не хочет, а я как я с холстом в комнату вхожу, аж бледнеет. Слышишь, Жан, хоть ты, что ли, ему скажи – может, он тебя послушает. Скажи: для тетки, мол, Жаклины, ни мужиков, ни баб давно уже нету, она это дело давно различать разучилась.

– Скажу, – хмуро кивнул Жан.

Скажи ему, как же! Если он на своем настоять сумел с таким упрямым «собеседником», как господин Гайцберг, и выжил, то что ему какой-то солдат! В глубине души Вельен сочувствовал Патрику. Самому Жану, слава Богу, тяжело раненому валяться не приходилось, а вот мужики у них, кто воевал, порассказывали. Последнее это дело – под себя ходить, кого хочешь поломает.

Патрику действительно было очень неловко. Впервые в жизни он оказался настолько беспомощным и вдобавок зависимым от женщины. Даже на каторге, выживая после наказания, он все-таки мог подняться, пусть и с посторонней помощью, мог сам обслужить себя. Да и некому там было при нем нянькой ходить – Яну разве что, но это совсем другое. Больше всего его сейчас угнетала именно эта вот беспомощность. Левая рука, перебитая в локте, упрятана в лубок, правая плотно притянута к телу, чтобы не тревожить рану на плече. Тетка Жаклина умывала его, кормила с ложечки, помогала переворачиваться с боку на бок, чтобы не было пролежней. И не позволяла вставать даже по нужде – и вот это было унизительным. Патрику, никогда не бывавшему тяжелым, лежачим больным, эта сторона жизни казалась наиболее тягостной, и он краснел почти до слез и несколько дней мучился, прежде чем привык к этой нехитрой процедуре.

Поправлялся он медленно, намного медленнее, чем хотелось бы. Год каторги, а потом тяжелая дорога до столицы все-таки подорвали силы, и теперь раны затягивались плохо. Каждая перевязка становилась настоящим испытанием; он искусал губы в кровь, чтобы не кричать, считая ниже своего достоинства показывать слабость при женщине, но все-таки не мог сдержать стоны. Кроме того, кричать было опасно: соседям вовсе ни к чему знать, кого там и от чего пользует тетка Жаклина. Патрик понимал, что рано или поздно слух о его пребывании здесь все равно пойдет по соседям: одна за солью забежала, вторая – за горшком, а он хоть и старался лежать тихо, когда приходил кто-то чужой, но все равно ведь слышно. Потом Жаклине это надоело, и она сердито сказала ему:

– Вот что, герой, мне твоя терпелка без надобности. Хочешь кричать – покричи, хоть вон в подушку. Какой мне прок от того, что ты молчишь-молчишь, а потом, гляди, в обморок намылишься? Терпеливый, тоже мне… – А потом вздохнула: – Ну, хоть ругайся, что ли… все легче будет.

Совет оказался действенным, и теперь Жаклина порой восхищенно крякала, слушая отборные выражения, которым Патрик научился на каторге.

Как-то так получилось, что с теткой Жаклиной Патрику было проще и легче, чем с самим Жаном. Быть может, потому что волей-неволей с Жаклиной они общались каждый день и довольно быстро научились видеть друг в друге не представителей своих сословий – просто людей. Да и какие уж тут сословия; тетка довольно долго рассуждала вслух, кем же, по ее мнению, нежданный постоялец может быть, но так и оставила эту затею – Патрик, выслушивая ее предположения, лишь улыбался тихонько. Боевую и деловитую тетку, казалось, меньше всего заботило, что скажут соседи о нечаянном прибавлении в ее семействе; вероятно, не первый и не последний у нее такой был квартирант. И обращалась она одинаково решительно что с племянником, что с Патриком, которого, кажется, тоже зачислила в разряд «своих» – тех, о ком нужно заботиться. И гоняла обоих при этом одинаково: что Жана – за непринесенное вовремя ведро воды, ненарубленные дрова, за то, что ест мало и плохо, с лица схуднул, что Патрика – за то, что торопится встать, когда еще нельзя, за слишком резкие попытки самому себя обслужить или отказ есть мясо, когда «надо, потому что иначе заживать будет долго».

Совсем не то – Жан. Рядовой Вельен, похоже, Патрика боялся. Ну, или не боялся, а стеснялся – не один ли черт? То ли до сих пор чувствовал себя виноватым («ну не по своей мы воле, ваша милость, разве ж я мог ослушаться приказа?» – «Дурак, да ты мне жизнь спас, я перед тобой до конца дней буду в долгу!»), то ли ощущал себя не в своей тарелке, зная, кто перед ним. Поди разбери, а сам он деловито и точно отвечал на вопросы, если Патрик о чем-то спрашивал, но первым с разговорами не лез и старался как можно больше находиться вне дома: во дворе, на улице, на службе, а если уж загоняла под крышу непогода, то сидел смирно у печки и в горницу, где лежал раненый, носа не совал.