Дункан Мак-Грегор - Чужая клятва

И он встал. И, с яростной силой выдернув кол, отбросил его в сторону, взял на руки хрупкое, почти невесомое тело Мангельды. И пошел, сам точно не зная куда, лишь бы подальше от посторонних глаз; злобная ухмылка исказила его до того каменное лицо — он проклинал Митру, Иштар, Эрлика, всех, кого вспомнил; он проклинал себя — особенно проклинал он себя, свои беспечность и глупость, что стоили Мангельде слишком дорого… «И подари нам жизнь и любовь…» Девочке из странного племени антархов досталось немного жизни, и совсем не досталось любви. Совсем…

Наконец Конан остановился. Вокруг него были скалы — давно высохшие под жарким оком Митры, взирающим на киммерийца и сейчас. Оглядевшись, он увидел чуть правее глубокую нишу в слоистой черной скале, прошел туда. Он не захотел прощаться с Мангельдой так, как это делали гиперборейцы и бритунцы, туранцы и шемиты, так, как это делали в его родной Киммерии. Он лишь бросил взгляд на ее тонкое белое лицо с заострившимися чертами, но тут же и отвел его. Опустив девочку на землю, сухую и твердую, словно сердца богов антархов, он продвинул ее в нишу так далеко, как только достала рука. Затем, сжав зубы, выворотил из земли длинный и узкий обломок скалы, и им плотно прикрыл могилу, законопатив все щели выдранным с корнями мхом. Удостоверившись, что никто не сумеет отодвинуть камень и проникнуть внутрь, варвар поднялся, постоял мгновенье и, погрозив кулаком куда-то вдаль, сам толком не зная кому, пошел назад.

К вечеру Конан напился вмертвую, а проснувшись на рассвете следующего дня, он уже знал, что ему делать дальше. Путешествие в Султанапур все-таки отменялось. Об этом он догадывался еще тогда, когда нашел на заднем дворе убитую кем-то Мангельду, но догадка сия была призрачна и исходила не из ума — да и в той каше, что варилась в голове его в тот день, вряд ли могла родиться здравая мысль, — но из сердца. Теперь же все для него прояснилось окончательно: чужая клятва по наследству перешла к нему — сие не подлежало сомнению и на миг, да Конан и не думал сомневаться. Он твердо решил взять на себя то, что должна была сделать Мангельда, а именно разыскать Гринсвельда и отнять у него (украсть, купить, взять силой — пока не имело значения) вечно зеленую ветвь маттенсаи.

Лежа на своем топчане, Конан пытался увидеть мысли Мангельды: может, в последнюю ночь ей явился Асвельн? Ведь не рассчитывает же он, в самом деле, на двух детей, что остались от племени антархов… Но, как хитроумно ни ставил вопрос варвар, взывая к Митре — если у него осталась еще хоть капля благородства, в чем Конан после хладнокровного убийства неизвестным злодеем Мангельды сильно сомневался, — никакого ответа он не получил. Как видно, Митре, так же как и Асвельну, было совершенно все равно, кто владеет священной маттенсаи — антархи или Горилла Грин. Киммериец в раздражении сплюнул на пол: а почему тогда ему, Конану, должно быть не все равно? Уж он-то к антархам совсем не имеет отношения!

Зарычав от бессилия, варвар перевернулся на живот, уткнувшись носом в щель меж досками. Весь прошедший день заливая вином огонь, полыхавший в его груди, он всячески увиливал сам перед собой от причастности к клятве Мангельды, ибо предстоящее ему путешествие к Желтому острову не сулило выгоды — ни богатства, ни славы, — а только риск, вряд ли оправданный тем, что какая-то горилла тиснула прямо из-под носа у антархов ветку, лично для Конана никакого интереса не представляющую. Стоило ли ему продолжать чужой путь с чужой клятвой в сердце? Всякому известно, что нет пути труднее и ноши тяжелее…

Но, как ни уговаривал он себя забыть Мангельду и ее историю и двинуться к Султанапуру, ничего путного из этого не выходило. Покоя на душе не было — то виделись ему тоскливые глаза девочки, то воображение рисовало Гринсвельда, сзади коварно вонзающего кол в ее спину, то слышался плеск волн у скалистых берегов Желтого острова. Так что к утру он принял твердое решение — идти за маттенсаи — и более уже не сомневался. И только он прорычал вслух раздраженно: «Нергал с вами, пойду…», как на душе моментально стало легко и свободно, и долгожданный покой согрел его сердце — видимо, усмехнулся про себя варвар, те, с кем, по его мнению, пребывал Нергал, остались довольны его решением… Что ж, если Митра благословляет его на сие деяние, он пойдет к морю Запада, а потом поплывет к Желтому острову… Конан широко зевнул — мысли опять перепутались, стали повторяться; веки отяжелели вдруг после целой ночи беспробудного сна; но варвар не стал задумываться об этом особенно, а повернулся набок, подложил руки под щеку и сладко уснул — первый раз за последние дни со спокойной душой…

Н а этот раз он уже не был так спокоен. В приступе бешенства он разодрал на себе длинную синюю тунику кхитайского шелка, а затем и собственную грудь, заросшую черной шерстью так, что не видно было кожи. Кровь, брызнувшая из глубоких царапин, не привела его в чувство — напротив, взбесила еще сильнее, хотя, казалось, сильнее уже некуда. Захрипев, он обвел обезумевшими, побелевшими глазами огромный зал Желтой башни, с рычанием ринулся вон и, скатившись по широким мраморным ступеням, рухнул у каменной статуи Густмарха. Несколько раз двинув головой круглые густмарховые колени, он набил здоровенную шишку на лбу, но пришел немного в себя и, тяжело дыша, поднялся.

И в тот же миг, глянув в бесстрастные каменные зрачки своего бога, рассмеялся.

— О, мой Гу, не побеспокоил ли я тебя? Разведя руки в стороны, Гринсвельд склонился перед статуей в шутовском поклоне, фыркая от душившего его смеха. Он всегда мгновенно переходил из одного состояния в другое, даже диаметрально противоположное, и тем весьма гордился. Ну, в самом деле, кто еще мог после такого припадка бешенства рассмеяться весело и беззаботно? Никто. Только он, Горилла Грин, как совершенно справедливо называли его в Ландхааггенской деревне. Зачатый одной матерью, рожденный другой, он воспитывался третьей — благочестивой и работящей, и ее-то ненавидел более всех именно за то, что она была самым настоящим кладезем доброты, мудрости и кротости, а таких Гринсвельд терпеть не мог с раннего детства. Он знал, кто его отец — черная вонючая тварь из мрака Нергалова царства, безмозглый похотливый демон, вызывавший ужас и отвращение даже у мерзкой обезьяны, что зачала от него Гринсвельда; он знал, кто родил его — отупевшая от бесконечных издевательств рабыня из кхитайского городишки Шепина, тучная, белокожая и рыжая. Гринсвельд помнил ее, смутно, но помнил, особенно ее сплошь покрытые веснушками полные руки. И ее он тоже ненавидел. За все — за то, что она рабыня, за внешность, за тихий голос, за покорный рыбий взгляд… Она была недостойна быть его второй матерью, носить его во чреве — его, Гориллу Грина, красавца с холодной черной кровью в жилах, способного вершить судьбы человеческие, а теперь и обладателя вечно зеленой ветви маттенсаи.