Скотт Бэккер - Падение Святого города

«Он не совершает ошибок».

На какое-то головокружительное мгновение злорадное бешенство овладело Ахкеймионом. Все эти годы — века! — Консульт держал их за дураков. Но теперь — теперь! Знают ли они? Чуют ли опасность, исходящую от этого человека? Или недооценивают его, как и все остальные?

Как Эсменет.

Ахкеймион сглотнул.

— Как бы то ни было, Келлхус, ты должен окружить себя лучниками с хорами. И ты должен избегать больших строений, где бы то ни было...

— Ты волнуешься,— сказал Келлхус,— при виде этих тварей.

По роще пронесся ветерок, и бесчисленные лепестки закружились в воздухе, словно на незримых нитях. Ахкеймион смотрел, как один из них опустился на лобок твари. К чему держать демона здесь, среди красоты и покоя, где он подобен раковой опухоли на коже девушки? Зачем? Тот, кто сделал это создание, ничего не знал о красоте... ничего.

Ахкеймион выдержал взгляд Келлхуса.

— Это волнует меня.

— А твоя ненависть?

На мгновение ему показалось, что все — то, чем он был и чем станет,— жаждет возлюбить этого богоподобного человека. Как не полюбить его, если одно его присутствие — спасение? Но Ахкеймион не мог забыть о близости Эсменет. О ее страсти...

— Ненависть никуда не ушла,- ответил он.

Словно подстегнутая его ответом, тварь задергалась в цепях. Длинные мускулы взбугрились под сожженной солнцем кожей. Цепи залязгали. Затрещали черные сучья. Ахкеймион попятился, вспомнив тот ужас со Скеаосом в катакомбах Андиаминских Высот. Конфас спас его той ночью.

Келлхус не удостоил вниманием тварь, он продолжал говорить.

— Все люди сдаются, Акка, даже если они ищут власти. Сдаваться — в их природе. И вопрос не в том, сдадутся ли они, а кому именно они сдадутся...

«Твое сердце Чигра-а... я сожру его, как яблочко...»

— Я... я не понимаю.— Ахкеймион отвел глаза от демона и встретил пронзительно-голубой взгляд Келлхуса.

— Некоторые, как Люди Бивня, отдают себя — действительно отдают себя — только Богу. Их гордость оберегает тот факт, что они преклоняют колена пред тем, кого они никогда не видели и не слышали. Они могут унизить себя без страха саморазрушения.

«Я сожру...»

Ахкеймион поднял дрожащую руку, прикрываясь от солнца, чтобы увидеть лицо Воина-Пророка.

— Бог лишь испытывает,— говорил Келлхус,— но не разрушает.

— Ты сказал, «некоторые»,— сумел сказать наконец Ахкеймион.— А что с остальными?

Краем глаза он видел, что лицо твари собралось, как сжатый кулак.

— Они подобны тебе, Акка. Они предадутся не Богу, а себе подобным. Мужчине. Женщине. Когда один предает себя другому, не нужно оберегать гордость. Это выше закона, здесь нет догмата. А страх разрушения есть всегда, даже если в него и не веришь I ю-настоящему. Любящие ранят друг друга, унижают и бесчестят, ! ю никогда не испытывают, Акка. Если они по-настоящему любят друг друга.

Тварь билась в цепях, словно зажатая в незримом гневном кулаке. Внезапно пчелы зажужжали над левой стороной его черепа.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Потому что ты цепляешься за надежду, будто она испытывает тебя...— На одно безумное мгновение ему показалось, что на него огромными испытующими глазами смотрит Инрау или юный Пройас — Но это не так.

Ахкеймион ошеломленно заморгал глазами.

— Так, значит, вот что ты хочешь сказать? Она убивает меня? Ты убиваешь меня?

Тварь издавала какие-то хрюкающие звуки, словно совокуплялась. Железо скрежетало и звенело.

— Я говорю, что она все еще тебя любит. А я просто взял то, что мне дали.

— Так верни! — рявкнул Ахкеймион. Его трясло. Дыхание разрывало ему горло.

— Ты забыл, Акка. Любовь — как сон. Любовь не добудешь силой.

Это были его собственные слова. Он сказал их в ту самую ночь, когда они впервые сидели у костра вместе с Келлхусом и Серве под стенами Момемна. На Ахкеймиона тут же обрушился восторг той ночи — ощущение, что он обрел нечто ужасающее и неотвратимое. И глаза, похожие на лучистые драгоценные камни, втоптанные в грязь мира, смотрели на него поверх языков пламени — те же глаза, что взирали на него сейчас... Но сейчас их разделял иной огонь.

Тварь взвыла.

— Было время, когда ты блуждал,— продолжал Келлхус. В его голосе таились отзвуки грозы.— Было время, когда ты думал: нет смысла, есть одна любовь. Нет мира, есть...

И Ахкеймион услышал свой шепот:

— Только она...

Эсменет. Блудница из Сумны.

Даже сейчас его взор горел убийством. Он опускал веки и снова видел их вместе: глаза Эсменет распахнуты от блаженства, рот открыт, спина выгнута, кожа блестит от пота... Стоит сказать слово, и все будет кончено. Стоит начать Напев — и мир сгорит. Ахкеймион это знал.

— Ни я, ни Эсменет не можем освободить тебя от страданий, Акка. Ты сам разрушаешь себя.

Эти обезоруживающие глаза! Что-то внутри Ахкеймиона сжималось под его взглядом, заставляло сдаться. Он не должен смотреть!

— О чем ты говоришь! — вскричал Ахкеймион.

Келлхус стал тенью под рассеченным ветвями солнцем. Потом он повернулся к твари, корчившейся на дереве, и его лицо высветило солнце.

— Вот, Акка.— В его словах была пустота, словно они — пергамент, на котором Ахкеймион мог написать все, что угодно.— Вот твое испытание.

«Мы сдерем мясо с твоих костей! — выла тварь.— Твое мясо!»

— Ты, Друз Ахкеймион,— адепт Завета.

Когда Келлхус ушел, Ахкеймион, спотыкаясь, добрел до одного из дольменов и прислонился к нему спиной. Его вырвало на траву. Затем он побежал сквозь рощу цветущих деревьев, мимо стражи у портика. Он нашел какой-то дворик в колоннах, пустую нишу. Ни о чем не думая, он забился в тень между стеной и колонной. Он обхватил себя руками за плечи, подогнул колени, но чувство защищенности не приходило.

Нигде не спрячешься. Нигде не скроешься.

«Меня считали мертвым! Откуда же они знали?»

Ведь он пророк... Разве не так?

Как же он мог не знать? Как...

Ахкеймион рассмеялся, уставившись безумными глазами на темный геометрический узор на потолке. Он провел рукой по лбу, по волосам. Безликая тварь продолжала корчиться и выть где-то в отдалении.

— Год первый,— прошептал он.

Ранняя весна, 4112 год Бивня, Карасканд

Слуги и чиновники с воплями разбегались перед Найюром, который медленно шагал мимо них со своим заложником. Во дворце били тревогу, слышались крики, но никто из этих дураков не знал, что делать. Он спас их драгоценного пророка. Разве это не делало божественным и его самого? Он бы рассмеялся, если бы в его смехе не звенела сталь. Если бы они только знали!