Скотт Бэккер - Падение Святого города

— Моему брату.

Он прекрасно понял невысказанные мысли Наутцеры. Кворум боялся за его разум, хотя, учитывая его нынешнее положение, они прикрывали свою тревогу оправдательными объяснениями. «Подумать только, что эти багряные сволочи сделали с ним! Что он пережил!» Ахкеймион знал, как это действует. Даже сейчас они измышляют поводы избавить его от ноши, которую сами же на него возложили. Люди всегда открещиваются от своих желаний, всегда делают то, что логики Поздней древности называют «умозаключением для кошелька»: кошелек управляет рассуждениями людей чаще, чем истина. Как говорят в Сиронже, где звенит, там и правда.

Несмотря на очевидные подозрения, Наутцера выразил множество якобы сердечных чувств.

— Мы заверяем тебя, что ты не одинок, Акка. С тобой твоя школа.- И это лишь для того, чтобы потом сказать: - Ты сделал очень много! Гордись же, брат. Гордись!

То есть «ты сделал достаточно».

После чего следовали увещевания, быстро перешедшие в обвинения. «Опасайся Шпилей» превращалось в «тебе говорили, что надо забыть о мести!». Через мгновение после слов «следи внимательно за тем, чему его учишь» звучали другие: «Многие думают, что ты предал нашу школу!»

Когда терпение Ахкеймиона иссякло, он сказал:

— Воин-Пророк просил меня передать послание Кворуму, Наутцера... Ты выслушаешь?

Дальнейшее молчание Ахкеймион принял за мысленную ругань. Они бессильны, и Наутцере снова об этом напомнили.

— Говори,— ответил наконец старый колдун.

— Он говорит: «Вы всего лишь участники этой войны, не более. Равновесие остается хрупким. Вспомни свои Сны. Вспомни старинные ошибки. Не действуй из тщеславия или невежества».

Снова пауза. Затем:

— Вот как?

— Вот так...

— Он хочет сказать, что это его война? Кто он по сравнению с тем, что мы знаем, что мы видим в Снах?

Все люди несчастны, подумал Ахкеймион. Разные у них только объекты одержимости.

— Он Воин-Пророк, Наутцера.

Ранняя весна, 4112 год Бивня, Джокта

Странное чувство. Какое-то детское, хотя Икурей Конфас не мог отыскать в памяти ничего подобного, относящегося к его детству. Как будто его поразили очень глубоко, под кожу, в сердце или даже в душу. Странное ощущение хрупкости сопровождало каждый его взгляд, каждое слово. Он более не доверял своему лицу, словно оно утратило какие-то мышцы.

«Ибо некоторые порочны еще во чреве матери...»

Что это значило?

Разоружение его людей происходило под стенами Караскан-да, на нераспаханном просяном поле. Все шло мирно, хотя Конфас чуть голос не сорвал, отдавая приказы. Солдаты, которые могли спать, не нарушая строя, внезапно перестали понимать самые простые команды. Прошло несколько страж, прежде чем все

соединения были пересчитаны и разоружены. Теперь, лишенные доспехов и знамен, его войска походили на сборище полуголодных бродяг. Со стен улюлюкали бесчисленные зеваки.

Проскакав вдоль строя, Нерсей Пройас призвал тех, кто подчинился Воину-Пророку, выйти из рядов.

— Над нами более не имеют власти,— кричал он,— законы народов, в лоне которых мы были рождены! Над нами не имеют власти обычаи отцов! Наша кровь забыла о прежнем... Судьба, а не история правит нами!

Мгновение сомнения и вины, а затем первые дезертиры начали протискиваться сквозь ряды своих правоверных братьев. Предатели собирались за спиной у Пройаса. Они смотрели вызывающе, другие виновато молчали. Конфас смотрел на это с каменным лицом, хотя внутри его била дрожь. Затем, словно по звуку неслышимого рога, все кончилось. Конфас поразился — стройные ряды остались целыми! Количество дезертиров не дотянуло и до одной пятой части всего войска! Меньше, чем один из пяти!

Откровенно раздосадованный, Пройас пришпорил коня и помчался перед воинами, выкрикивая:

— Вы Люди Бивня!

— Мы ветераны Кийута! — рявкнул кто-то голосом сержанта.

— Мы подчиняемся Льву! — вскричал другой.

— Лев!

Какое-то мгновение Конфас не верил собственным ушам. И тут закаленные ветераны из Селиалской и Насуеретской колонн в один голос приветствовали его. Крики продолжались, полные отчаяния и ярости. Затем кто-то бросил камень и попал Пройасу по шлему. Принц попятился, яростно ругаясь.

Конфас поднял руку в имперском приветствии, и солдаты с ревом ответили ему тем же жестом. Слезы наполнили его глаза. Боль унижения начала угасать, особенно когда он услышал, как Пройас зачитывает условия, смягченные Воином-Пророком.

Он едва мог скрыть злорадство. Похоже, Багряные Шпили сумели передать послание через Каритусаль в свою миссию в Мо-мемне, а затем уже в Ксерию. Значит, вынужденный поход назад через Кхемему — что, если не считать опасностей, сильно задер-

жало бы Конфаса — больше не нужен. Вместо этого Конфас с остатками колонн будет интернирован в Джокту, куда его дядя должен прислать транспорт.

Плевать, кто бросал жребий. Главное, что выигрыш выпал ему.

Последующий марш до Джокты вдоль реки Орас прошел без приключений. Большую часть дороги Конфас провел в седле, глубоко задумавшись, перебирая объяснение за объяснением. На некотором расстоянии за ним следовали члены его штаба. Они внимательно поглядывали на командира, но не осмеливались заговорить, пока он не обращался к ним сам. Периодически он задавал вопросы.

— Скажите мне, кто из людей не стремится возвыситься?

Все соглашались с ним, что неудивительно. Любой человек, отвечали ему, стремится соперничать с богами, но лишь самые отважные, самые честные осмеливаются сказать вслух о своих амбициях. Конечно, эти болваны говорили то, что он, по их мнению, хотел услышать. Обычно это приводило Конфаса в бешенство — ни один командир не выносит лизоблюдов,— но сейчас нерешительность сделала его удивительно терпимым. Ведь если верить так называемому Воину-Пророку, его душа была изуродована и порочна еще во чреве матери. Прославленный Икурей Конфас — не настоящий человек.

Странно, но он отлично понимал, что имел в виду Келлхус. Всю жизнь Конфас знал, что он — другой. Он никогда не заикался от нерешительности. Никогда не краснел в присутствии старших. Никогда не рассказывал о своих тревогах. Все люди вокруг него попадались на крючки, которые он знал только по названиям — любовь, вина, долг... Он понимал, как использовать эти слова, но они ничего для него не значили.