Скотт Бэккер - Падение Святого города

— Значит, непроизносимое служит для закрепления произносимого,— сказал Келлхус,— как слово одного человека подтверждает слово другого.

— Именно так,— ответил Ахкеймион.— Можно одновременно говорить одно и думать другое. Это величайшее искусство, даже большее, чем мнемоника/Для овладения этой техникой требуется огромная практика.

Келлхус беззаботно кивнул.

— Значит, из-за этого анагогические школы так и не смогли похитить Гнозис. Потому что просто повторять подслушанное бессмысленно.

— Еще есть метафизика. Но ты прав: ключ ко всему колдовству — невысказанное.

Келлхус кивнул.

— А кто-нибудь экспериментировал с продлением невысказанных строф?

Ахкеймион нервно сглотнул.

— Ты о чем?

По странному совпадению две висящие лампы одновременно мигнули, заставив Ахкеймиона поднять взгляд. Свет тут же выровнялся.

— Никто не составил Напев из двух непроизносимых строф?

«Третья фраза» была мифом гностического колдовства, историей, перешедшей к людям от нелюдского наставничества. О ней говорилось в легенде о Су-юройте, великом кунуройском короле-чародее. Но Ахкеймиону отчего-то не хотелось рассказывать эту легенду.

— Нет,— солгал он.— Это невозможно.

После того момента их уроки пронизывало тревожное ощущение, что простота рассказов Ахкеймиона рождает немыслимое эхо. Много лет назад он участвовал в санкционированном школой Завета убийстве айнонского шпиона в Конрии. Все, что Ахкеймион сделал,— передал сложенный дубовый лист с белладонной кухонному рабу. Действие было таким обыденным, таким безобидным...

Умерли трое мужчин и одна женщина.

Как всегда с Келлхусом, Ахкеймиону не приходилось ничего объяснять дважды. За один вечер Келлхус постигал обоснования, объяснения и подробности, на которые у Ахкеймиона уходили годы. Вопросы ученика поражали учителя в самое сердце. От четкости и проницательности его замечаний бросало в дрожь. Наконец, когда передовые части Священного воинства вошли в Героту, они приступили к самому опасному.

Келлхус светился благодарностью и добродушием. Он поглаживал мягкую бородку характерным жестом восхищения и на мгновение отчетливо напомнил Ахкеймиону Инрау. В глазах пророка отражались три точки света от ламп, висевших над головой Ахкеймиона.

— Итак, время пришло.

Ахкеймион кивнул, понимая, что все страхи и опасения видны у него на лице.

— Мы начнем с базовых защит,— неуклюже произнес он.— С того, чем ты сможешь защитить себя.

— Нет,— сказал Келлхус— Начнем с Напева Призыва.

Ахкеймион нахмурился, хотя прекрасно понимал, что советовать или противоречить бесполезно. Он глубоко вздохнул и открыл рот, чтобы проговорить первые произносимые строфы Ишра Дискурсиа — древнейшего и простейшего гностического Напева Призыва. Но с его губ не слетело ни звука. Словно что-то сжало ему горло. Он покачал головой и рассмеялся, растерянно отвел взгляд и попытался снова.

Опять ничего.

— Я...— Ахкеймион посмотрел на Келлхуса более чем ошеломленно.— Я не могу говорить!

Келлхус внимательно посмотрел на него — сначала в лицо, затем на точку в пространстве между ними.

— Сесватха,— отозвался он наконец.— Как иначе Завет мог бы охранять Гнозис столько веков? Даже в ночных кошмарах...

Немыслимое облегчение охватило Ахкеймиона.

— Да... должно быть, так...

Он беспомощно глянул на Келлхуса. Несмотря на внутреннее смятение, он действительно хотел отдать Гнозис. Тайны сами просились наружу в присутствии Келлхуса. Он покачал головой, опустил взгляд на руки, услышал вопль Ксинема и увидел, как лицо друга искажается, пока кинжал входит в его глаз.

— Я должен поговорить с ним,— сказал Келлхус. Ахкеймион разинул рот, не веря своим ушам.

— С Сесватхой? Я не понимаю.

Келлхус снял с пойса один из своих кищкалов — эумарнский, с черной жемчужиной на рукояти и длинным тонким клинком, вроде тех ножей, которыми отец Ахкеймиона чистил рыбу. На миг у Ахкеймиона мелькнула мысль, что Келлхус собирается выпотрошить его, вырезать Сесватху из его тела, как лекари-жрецы порой вынимают живого ребенка из чрева умирающей матери. Вместо этого пророк просто повертел рукоять в ладони, так что сталь засверкала в свете жаровни.

— Смотри на игру света,— велел он.— Смотри только на свет. Пожав плечами, Ахкеймион уставился на оружие, внезапно

захваченный кружением призрачных отблесков вокруг острия

блестящего клинка. Словно смотришь на серебро сквозь водоворот. Затем...

Дальнейшее не поддавалось описанию. Особенно ощущение расширения, словно его взгляд протянулся сквозь открытое пространство в воздушные бездны. Он помнил, как запрокинулась его голова, помнил ощущение, что его мускулами овладел кто-то другой, хотя кости еще принадлежали ему. Казалось, чья-то сила держит его крепче цепей. Крепче, чем если бы его зарыли в землю. Он помнил, как говорил, но что именно сказал — не помнил. Словно память о разговоре закреплена на краю сознания, где и оставалась, сколько бы он ни дергал головой. Он никак не мог переступить порог восприятия...

И он получил искомое позволение.

Ахкеймион начал спрашивать Келлхуса, что происходит, но гот заставил его замолчать, улыбнувшись с закрытыми глазами — с такой улыбкой он обычно без усилий решал то, что казалось неразрешимым. Келлхус попросил его снова попытаться повторить первую фразу. С чувством, близким к благоговейному страху, Ахкеймион услышал, как с его собственных уст слетают первые слова — первые произносимые строфы...

— Иратистринейс ло окойменейн лорои хапара... Дальше — первая непроизносимая строфа.

— Ли лийинериера куи аширитейн хейяроит...

На мгновение Ахкеймион почувствовал головокружение — так легко выходили эти строфы. Так четко звучал его голос! Он собрался с мыслями в установившейся тишине, глядя на Келлхуса с надеждой и ужасом. Казалось, даже воздух оцепенел.

Сам он потратил семь месяцев, чтобы научиться одновременно управляться с произносимыми и непроизносимыми строфами, и даже тогда начинал с восстанавливающих семантических конструкций. Но почему-то у Келлхуса...

Молчание. Такое полное, что казалось, будто слышно, как лам-пы источают белый свет.

Затем Келлхус кивнул, слабо улыбнулся, посмотрел прямо ему в глаза и повторил:

— Иратистринейс ло окойменейн лорои хапара! — Но слова его рокотали подобно грому.

Впервые Ахкеймион увидел, что глаза Келлхуса пылают — как угли в горне.

От ужаса у него перехватило дыхание, кровь застыла, ноги и руки онемели. Если даже он, простак, этими словами может обрушивать каменные стены, что же сумеет с ними сделать Келлхус?

Где его пределы?

Ахкеймион вспомнил свой давний спор с Эсменет в Шайгеке, еще до Сареотской библиотеки. Если пророк поет голосом Бога, что это значит для него? Становится ли он шаманом, как в дни, описанные на Бивне? Или это делает его богом?